Стрельцов. Человек без локтей - Александр Нилин

Воронин необычайно изменился с тех времен, когда начесывал он себе кок под Стрельцова. Тот футбол, в котором велик был Эдик, Валерий, бывший всего на два года моложе, готов был считать теперь не архаикой, конечно, но историей. Он соглашался видеть эталон в действующем Пеле, но никак не в чудом сохранившемся Стрельцове.

Пеле, доставивший ему летом шестьдесят пятого года такие душевные страдания; играл в наиболее правильный футбол. И правильность футбола Пеле, где техническое исполнение приемов доводилось до совершенства, позволяла игроку на поле быть тем воином, чье значение в том и заключается, что он один такой, а всем остальным ничего не остается, как только быть на него похожими, тянуться за ним и до него тщетно. Правильность Пеле оказывалась недостижимой для девяноста девяти процентов игроков. Но в эти девяносто девять процентов Валерий Воронин, даже засомневавшийся было в себе после московского фиаско в матче с бразильцами, не спешил себя включать. Матч на «Маракане» в конце ноября, на который Валерий вывел команду в качестве сменившего Иванова капитана, закончился вничью, бразильцы даже отыгрывались. И Воронин понял, что должен накапливать силы к чемпионату мира в Лондоне, чтобы испытать себя еще раз на том уровне, на каком себя мысленно видел…

А Стрельцова — не по его, конечно, вине — ждала, как вероятно считал Воронин, судьба динозавра. В общем, он не сильно расходился во мнениях с Щербаковым, не желая согласиться с тем чудом, какое явил в реальности начавший сызнова Эдик в первом же своем сезоне.

И как не посочувствовать первому ныне футболисту? Тем более игроку «Торпедо» — команды, в которой со времен дебюта Валентина Иванова молодые заявляли о себе бесповоротно, поднимая клуб на новую качественную ступень. И вот вдруг Эдик, когда-то поломавший представление о возможностях игрока при его начале, посягнул на традицию: он — и без правильности и мировой славы Пеле — был и в двадцать восемь лет недостижим ни для старших, ни для младших.

А в полуночном Мячкове среди декабрьских снегов хозяева и гости веселились по-торпедовски.

Запасы выпивки к полуночи ничуть не истощились — утром к завтраку накрыли точно такой же банкетный стол (большинство из гостей не разъезжались, остались ждать утреннего транспорта — но проветриться уже не мешало). Эдик предложил вдруг пойти и поставить елку — приближался Новый год — в центр тренировочного поля, «которому мы всем обязаны»: выпивка и футболистов делает излишне склонными к патетике.

Вспоминаю, что пошли с елкой в сторону поля в лесу не все — семьи Ивановых и Ворониных остались на даче. Говорю: семьи — поскольку дамы тоже увязались за мужьями-чемпионами. И когда обнаружилось, что железные ворота в ограде вокруг поля закрыты на замок, а ключа, естественно (любимое слово Вольского), нет, возникла трудность с переправлением женского состава через забор. Решение было принято — по настроению — молодецкое. Жен через ограду перебрасывать, а те мужчины, что уже перелезли, будут их с той стороны ловить. Когда очередная дама в стиле Брумеля взлетела к темному небу, Эдик вдруг сказал: «Эту не лови!» — «Почему?» — «Это моя жена!» Я еще не был женат — и не смог в полной мере оценить остроумие центрфорварда. Разумеется, поймали и Раису. Но дальше штрафной площадки мы по пояс в снегу не добрались — и от затеи поставить елку в самом центре пришлось отказаться. Я, наверное, испортил бы рассказ, если бы забыл отметить, что водка в путешествие была взята. И мы выпили, ритуально окружив торчащее из снега деревце. А потом вернулись в тепло. Правда, какое-то время еще искали золотую медаль, оброненную Анзором Кавазашвили, когда он поскользнулся на крыльце.

…В торжествах всегда таится какая-то логически необъяснимая нервозность. Вот в деревнях, а иногда и в городе, свадьбы редко обходятся без драки. Может быть, в нас под влиянием выпивки просыпается ревность или зависть к основным виновникам торжества — и делается себя жалко? А от жалости к себе обязательно просыпается агрессия — я это по себе знаю. Я, кстати, в начале вечера в Мячкове возмущался фотографом, сделавшим снимок «Торпедо» для мержановского еженедельника и привезшего на банкет толстую пачку «Футболов» (всем сколько-нибудь примечательным людям раздали по экземпляру). Почему-то приезжий фотограф, обидевшись на администратора Каменского, стал ему хамить, крича, что Каменский — маленький здесь человек, ничего не решающий. Трезвый еще Жора с достоинством и резонно заметил, что решать, он, может, и не решает, но за порядок отвечает — и нечего портить людям праздник. Мне стало неприятно, что так себя ведет наш коллега — я вызывающе похвалил Каменского за воспитанность и такт. Но по возвращении из лесу сам себя повел не лучшим образом, схлестнувшись с Аликом Марьямовым. Нас разнимали — и Витя Шустиков все твердил: «Ребяточки, ребяточки, у нас же коллектив…»

Щербаков отвел нам для отдыха свою комнату, заверив, что они с Майей найдут, где им лечь спать. Но, по-видимому, отыскав место для ночлега, он потерял саму Майю. И забыв сгоряча, что вместо Майи в комнате — мы, сморенные выпивкой, потыркался в запертую дверь, а затем разбежался в узком коридоре — и поставленным ударом выбил замок. Я проснулся оттого, что мимо меня в темноте пролетел неопознанный снаряд и чуть не выбил стекло, врезавшись в подоконник. Зажгли свет, недоразумение выяснилось. Володя протрезвел после полета — и пошел искать Майю в других помещениях.

Мне после ухода Щербака уже не спалось, но протрезвел я, судя по моим дальнейшим действиям, не вполне. Тоска буквально душила меня. И я подумал вдруг, что смогу от нее излечиться, лишь немедленно встретившись со Стрельцовым. Удивляюсь, что запомнил, в какой он комнате. То, что там сегодня и Раиса, я как-то не учел. Но это — ладно… Читателя наверняка заинтересует: а настолько ли близко знаком был я со Стрельцовым, чтобы вламываться к нему ночью? В ту секунду — в ту, а не в эту, когда пишу о случившемся ночью в Мячкове, — мне казалось, что, конечно, мы очень хорошо знакомы. Я помнил, что, когда мы выходили первый раз из-за банкетного стола для легкого променада и братания, Эдик сказал мне какую-то любезность — вроде, что обратил на меня внимание еще при самой давней нашей встрече ранней весной. Но он всем, кто подходил к нему в тот тесный общением вечер, говорил что-либо одобряющее-ободряющее, как человек, находившийся в наилучшем настроении…

В общем, я постучал в дверь — и Эдик сразу мне открыл, не слишком, точно это помню, удивившись. Теперь думаю, что, может быть, ему тоже не спалось после всего пережитого им сегодня. Он был не из тех людей, что упиваются оказанными почестями, — и не думаю, что грех тщеславия, по выражению Льва Толстого, мучил его до бессонницы. Но отчего-то же он не спал? И не пил, между прочим… Водку он достал, когда я с порога спросил: нет ли у него чего-нибудь выпить? Впрочем, вытащил он ее чуть ли не из кармана дубленки и поставил передо мной с большой охотой. Не буду преувеличивать, утверждая, что был Стрельцов абсолютно трезв… Оторвавшись от действительности, как я понял, он сказал в глубину комнаты: «Раечка, приготовь нам чего-нибудь покушать!» И только энергичное напоминание Раечки, что дело происходит не в их московской квартире, чуть умерило его гостеприимство. Ничего, однако, не могу — ни в общих чертах, ни, тем более, подробно — привести из того разговора: ни слов, ни мыслей. Соглашусь, что добавлять среди ночи нам, может быть, и не было смысла. Но некий звук, некий тон того горячечного постскриптума декабрьских посиделок в Мячкове — с эксцентрическими отступлениями — несомненно, относится к избранным воспоминаниям моей жизни…