Затерянные в океане - Луи Жаколио

— Все эти затеи будут только в ущерб королевской власти и авторитету; когда мы осуществим все эти задуманные реформы, увеличим владения путем завоевания всего острова, то это, пожалуй, еще будет возможно и полезно, но до тех пор это будет только на погибель королю и всему существующему порядку. Вы расплодите говорунов и большеротых крикунов в государстве, а это большая ошибка; эти люди будут заботиться только об одном — об уничтожении большинства царских прерогатив в свою пользу, будут стремиться к удовлетворению только своих личных честолюбивых замыслов и разовьют в народе дурные инстинкты, которых пока еще не существует и которые мы породим сами себе на горе.

— Но ведь я вначале хочу дать такую конституцию моему народу, в которой будут оговорены и закреплены все мои царские прерогативы.

— В таком случае зачем же создавать конституцию и закреплять за собой то, чего и без того никто не оспаривает? Всякая конституция всегда идет против царской власти, и во имя ее создается оппозиция и протест. Впрочем, Ваше Величество вольны поступать, как им будет благоугодно, — доканчивал Ланжале, — но в день открытия вашего парламента я вернусь к своему тромбону!

В результате дружеские советы Ланжале восторжествовали над идеями Гроляра и коварными советами англичанина, который рассчитывал воспользоваться переменчивым и легковерным нравом мокиссов, чтобы создать грозную оппозицию в парламенте и свергнуть власть Гро-Ляра I и его друга; последнего он возненавидел всеми силами души с того вечера, когда ему был нанесен жестокий удар веслом, который он приписывал Парижанину, полагая, что у придурковатого Гроляра не хватило бы ни силы, ни мужества на такой удар.

XXI

Подготовка к возмущению. — Общая деморализация. — Тяжелые предчувствия. — Официальный орган. — Оппозиционная пресса. — Злонамеренные инсинуации. — Мокисские Гаргантюа, или обжоры — Слишком тощий король.

Когда Томас Пауэлл увидел, что проект парламента окончательно провалился, он направил свои старания в другую сторону: он обратился к жрецам-колдунам, власть которых над народом была абсолютной во всех отношениях. Атак как главный жрец издавна был его другом, то ничего не могло быть легче, как при его содействии вызвать волнение в народе и затем дать ему разрастись до таких размеров, чтобы французы не могли устоять. С другой стороны, он, как друг и советник, одобрял решительно все готовящиеся реформы и всегда был первый по части возможно скорейшего осуществления и применения их, выказывая в этом несравненно большее рвение, чем даже сам король и его верный друг Ланжале.

Таким образом, все нововведения, которые, будь они исподволь подготовлены и привиты общественному мнению, были бы приняты охотно, при такой поспешности только возбуждали всеобщее неудовольствие.

Вот каким путем коварный англичанин рассчитывал настроить все классы населения против нового правительства; а так как все проектируемые реформы были хорошо известны ему, то он мог заранее объявлять о них, подрывая их смысл и значение с точки зрения старых традиций и предрассудков, причем он мог быть уверен, что эти благодетельные, в сущности, реформы будут встречены ропотом и недовольством.

Благодаря этим уловкам замена потирания носа о большой палец ноги вождей общепринятым в европейских войсках отданием чести чуть было не вызвала военного бунта.

Королевская стража, между прочим, наотрез отказалась повиноваться новому предписанию и упорно продолжала традиционное потирание носа о большой палец ноги своих вождей. Пришлось отменить приказ.

Однажды поутру Ланжале, придя в свои оружейные мастерские, застал кузнецов в полном возмущении: все они не только отказывались работать, но еще обрушились на него с упреками, потому что жрецы уверили их, что эти стволы предназначены Для сосредоточения в них небесных громов и что великий Тэ-Атуа, прогневанный такой дерзостью, непременно отомстит им.

Словом, дезорганизация и деморализация проникали повсюду! Где было то счастливое время, когда каждое слово короля и его друга считалось священным, когда каждый мокисс считал за счастье повиноваться им?! А теперь — прощай мечты о славе и величии, о громких завоеваниях и насаждении культуры!..

Если все будет так же продолжаться, то не пройдет и трех месяцев, как король и его друг вынуждены будут бежать отсюда без оглядки или отстаивать от врагов свою жизнь силой оружия.

Министры, которые раньше были преданы королю и добросовестно доносили ему обо всем, теперь упорно молчали на советах, держа себя в высшей степени сдержанно, и едва отвечали на расспросы короля. Наконец это стало бросаться в глаза даже и недальновидному Гроляру.

— Плохо дело, плохо! — сказал однажды вечером Ланжале своему другу, когда они наконец остались одни.

— Да, неважно, мой добрый друг! — печально подтвердил Гроляр.

— А заметил ты, с каких пор дела пошли плохо?

— Право, не знаю…

— С тех пор, как этот проклятый англичанин вновь почувствовал себя хорошо. Ты меня не разубедишь, что всеми нашими теперешними неудачами мы обязаны исключительно ему!

— Неужели ты думаешь…

— Что он только к тому и стремится, чтобы занять твое место, тем более что, женившись на родственнице покойного короля, он получил право наследовать ему; ведь тот не оставил прямого наследника.

— Как можно предположить столько низости… столько предательства?!

— И это говоришь ты? Ты, бывший сыщик?! Ну и хорош же ты был сыщик после этого! Если ты до такой степени не знаешь людей, то могу тебя поздравить… Поспорим на что хочешь, что если нас не убьют раньше, то в самом недалеком будущем мы будем вынуждены: ты — прыгать на площади перед твоим дворцом, а я — аккомпанировать твоим трюкам на тромбоне.

— Ты сегодня не весел, можно сказать, — заметил король огорченным тоном.

Ланжале промолчал, продолжая нервно ходить взад и вперед по комнате. Он вошел уже во вкус власти, и глухая борьба, которую ему теперь приходилось вести против происков англичанина из-за этой власти, раздражала его.

В последнее время он неустанно искал какое-нибудь средство восторжествовать над своим врагом.

Теперь борьба разворачивалась исключительно между Пауэллом и Ланжале, потому что Гроляр, раздраженный внутренними раздорами при дворе и утомленный всеми этими неудачами, перестал интересоваться чем бы то ни было, предоставив Ланжале заботу обо всем.

И вот в одно прекрасное утро Парижанин вбежал к нему сияющий и торжествующим тоном воскликнул:

— Я нашел! Наконец-то нашел!

— Что ты нашел? — спросил его, зевая, король.