Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
Пушкин не приемлет действительность такой, какой её создал Бог, нередко даже ропщет на Бога:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал...
Жизнь, «не напрасно» данная нам Богом, представляется ему убогой мышиной возней, лишенной высшего смысла:
Жизни мышья беготня...
Ну, и так далее, в том же духе. Длить этот перечень «аргументов» можно до бесконечности.
Еще легче набрать по такому же принципу цитат из Пушкина, доказывающих, что он был пламенный борец с самодержавием, сочинял революционные прокламации в стихах, прямо призывал к революционному террору («Кинжал»).
Именно этим, как мы знаем, на протяжении многих лет занималась официальная советская пушкинистика. Но, ей-Богу, даже она делала это не так грубо и примитивно, как это делает Солженицын.
У него в дело идет любая пушкинская строка, любое слово, независимо от того, когда, зачем и почему оно было сказано, – лишь бы только можно было поставить его на службу «единственно верного учения».
Вот, например, как восторженно комментирует он лицейское стихотворение Пушкина «Неверие»:
...18-летний юноша так разветвленно описывает отроги неверия, этих мук, когда
Ум ищет Божества, а сердце не находит...
Во храм Всевышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей,а между тем
Завесу вечности колеблет смертный час,
приводя к открытию, что
Лишь вера в тишине отрадою своей Живит унылый дух и сердца ожиданье.
В наше время не каждому и в 60 лет доступно такое видение... (Стр. 138).
Звучит вроде убедительно. Но каждый не предвзятый читатель, который не поленится открыть пушкинский том и прочесть это стихотворение от начала до конца, сразу же убедится, что нету в нем ну решительно ничего от подлинного Пушкина, уже в то время поражавшего никому кроме него не свойственной гибкостью и свободой поэтической речи. Читатель чуть более чуткий сразу же догадается, что перед ним стихи на заданную тему. А заглянув в комментарий, он найдет подтверждение этой своей догадке, узнав, что означенное стихотворение Пушкин читал на выпускном экзамене по русской словесности 17 мая 1817 года, и что тема его скорее всего «предложена была Пушкину профессорами».
На собственные свои, никем ему не подсказанные темы Пушкин в это же самое время уже писал иначе. Например, так:
Мой друг! неславный я поэт,
Хоть христианин православный.
Душа бессмертна, слова нет,
Моим стихам удел неравный –
И песни музы своенравной,
Забавы резвых, юных лет,
Погибнут смертию забавной,
И нас не тронет здешний свет!
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Конечно, выдернув отсюда строку, в которой Пушкин признается, что он «христианин православный», можно было бы и её тоже приобщить к аргументам, подтверждающим убедительность солженицынской схемы. Но эта простая мысль ни самому Солженицыну, ни могочисленным его последователям почему-то в голову не пришла. То ли строка эта просто не попалась им на глаза, то ли все-таки оттолкнул легкий, полуиронический тон дружеского послания, из которого эту строку пришлось бы искусственно выдирать.
Но и без этой строки «аргументов» у Солженицына хватает.
Полемизируя с книгой Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным» (жанр которой он определяет замечательным, специально для этого случая изобретенным словом «червогрыз»), а заодно и со всеми советскими интерпретаторами пушкинского творчества, он разворачивает перед читателем целый фейерверк цитат, долженствующих показать нам утаенного от советского читателя, истинного Пушкина:
...Мы постепенно вступаем в объем неизъеденный ходами критиков. Мы оглядели, что они в Пушкине изрыли, – но ещё остается: от чего уклонились, а без этого и картины нет.
С какой уверенностью и знанием возражает Пушкин Чаадаеву:
«Что касается нашего исторического ничтожества, я положительно не могу с вами согласиться... (следует беглый обзор событий). Разве вы не находите чего-то величественного в настоящем положении России?.. Клянусь вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, как историю наших предков, такую, как нам Бог её послал».
Или в очерке о Радищеве:
«Умствования его пошлы и неоживлены слогом... охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого атеизма... думал подражать Вольтеру, потому что он вечно кому-нибудь да подражал... Истинный представитель полупросвещения».
И о «Путешествии» его, этих святцах российской ревдемократии:
«...Сатирическое воззвание к возмущению... Варварскй слог... Бранчливые и напыщенные выражения... желчью напитанное перо... Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственной книгой...»
...А еще ж о Соединенных Штатах, 150 лет назад:
«С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству...
(Стр. 146–147).
Что тут можно сказать?
Во-первых, не такой уж он утаенный – этот предъявленный нам «новый» Пушкин.
Слова Пушкина о том, что он ни за что не хотел бы переменить отечество (к ним мы ещё вернемся), навязли в зубах, до того часто их цитировали. А что касается его инвективы американской демократии, так она затрепана ещё того больше. Редкая политическая статья времен «холодной войны» обходилась без этой знаменитой цитаты, в которой Пушкин ещё полтораста лет назад якобы разглядел зловещий лик американского империализма. (Ново у Солженицына только то, что у него эта цитата призвана подтвердить обоснованность неприязни Пушкина не к империализму, а к демократии, которую – вот, оказывается, – и сам Пушкин не больно жаловал.)
Это к вопросу о том, так ли он уж был нам неведом, этот «не изъеденный ходами критиков» Пушкин.
А теперь – о том, в какой мере этого отобранного и предъявленного нам Солженицыным Пушкина можно считать истинным.
Когда-то, давным-давно поэт Михаил Львовский сочинил выразительный «Монолог цитаты» – язвительную сатиру, разоблачающую хорошо нам знакомые литературные нравы. В этом монологе некая цитата рассказывает о своей многострадальной жизни. Сперва – о том, как она была молода, чиста и непорочна, когда все её «точно сверенные строки служили истине одной». Затем о том, как она «потеряла невинность»: это случилось, когда её в первый раз истолковали превратно. И вот, наконец, наступил самый страшный в её жизни момент: в каком-то отчаянном споре два оппонента, ухватившись за разные её концы, в азарте драки разорвали её пополам :
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
