Воспоминания дипломата - Юрий Соловьев

   В связи с этим я получил от полпредства поручение составить записку по вопросу о Фиуме, в чем мне большую помощь оказал соответствующий референт германского Министерства иностранных дел, бывший генеральный консул в этом городе. На меня произвел большое впечатление серьезный, научный подход к задачам международной политики в иностранном ведомстве Советской России, куда я так стремился, чтобы оказать посильную помощь в деле обновления нашей внешней политики, загнанной в грозный кровавый тупик царским Министерством иностранных дел. Как все знают, официально главой нашей делегации в Генуе был В.И. Ленин. Его заменял в Италии в качестве заместителя главы делегации Г. В. Чичерин, который вскоре по пути в Геную приехал в Берлин. В Генуе состоялась первая встреча на широкой политической арене советских представителей с делегатами западноевропейских капиталистических держав. Первое выступление Г. В. Чичерина в Генуе явилось призывом к пересозданию всей европейской международной политики на новых, мирных началах. Он сказал: "Российская делегация, которая представляет правительство, всегда поддерживающее дело мира, с особым удовлетворением приветствует заявления предыдущих ораторов о том, что прежде всего необходим мир...

   Она считает нужным прежде всего заявить, что явилась сюда в интересах мира и всеобщего восстановления хозяйства Европы, разрушенного долголетней войной и послевоенной политикой...

   Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми ими права распоряжаться своей собственной судьбой".

   Свою речь Г.В. Чичерин закончил словами: "Мы готовы поддержать все прогрессивные предложения других стран, идущие в этом направлении..."

   Эти слова явились вполне логическим развитием постановления II съезда Советов от 8 ноября 1917 г., которым все воюющие державы приглашались приступить к переговорам о заключении мира без "аннексий и контрибуций". Конечно, оппонентом Г.В. Чичерина явился делегат Франции Барту, закончивший свое выступление резким отказом говорить вообще о мире как таковом с точки зрения его организации под предлогом, что этот вопрос не входит-де в программу конференции. Далее французский делегат сказал: "Я говорю просто, но очень решительно, что в этот час, когда, например, русская делегация предложит первой комиссии рассмотреть этот вопрос, она встретит со стороны французской делегации не только сдержанность, не только протест, но точный и категорический, окончательный и решительный отказ".

   Как бы то ни было, Советская Россия неизменно продолжала проводить свою мирную политику, а против нее выступала Франция. Война продолжалась затем еще более трех лет, страшно разорив Восточную Европу, и выродилась в самую кровавую гражданскую войну. Последнюю Франция проиграла, но, конечно, не хотела сознаться в этом, а потому заняла в международных отношениях своеобразную позицию, проводя нечто вроде итальянской забастовки.

   Выступление Г.В. Чичерина на Генуэзской конференции явилось вполне логическим продолжением той внешней политики, которая уже в течение трех с половиной лет проводилась Советской Россией. Но эти три с лишним года были почти сплошь заняты гражданской войной. Весной 1921 г. ярко сказались последствия морального поражения, постигшего Францию в этой войне. Именно поэтому Франция перешла к системе своеобразного саботажа дела мира и разоружения, на которое она не хотела согласиться в 1917 г., когда II съезд Советов вынес постановление пригласить всех участников войны на мирную конференцию.

   Генуэзская конференция прошла под знаком бойкота ее со стороны Франции и привела к совершенно неожиданным результатам: подписанию Рапалльского договора между Россией и Германией.

   Все эти события, в высшей степени знаменательные для первых шагов внешней политики Советской России на международной арене, описаны во многих мемуарах. В особенности интересны воспоминания английского посла в Берлине лорда д'Абернона. В них подробно обрисована роль главных действующих лиц на конференции в Генуе.

   Я уже неоднократно говорил о первых шагах Мальцана в области советско-германского сближения. Скажу теперь несколько слов о Ратенау. И Мальцан, и Ратенау были среди главных действующих лиц на Генуэзской конференции. Мне пришлось лишь один раз случайно, но при очень удобных для продолжительного разговора условиях встретиться с Ратенау в Берлине у госпожи Гинденбург, невестки германского президента. Она была урожденной княжной Мюнстер, дочерью известного многолетнего германского посла в Париже. Ее мать - Голицьша. В силу этого она была большой русофилкой и относилась к нам, русским, с большой симпатией. Она как-то позвала меня на чай и пригласила банкира Ратенау, который в то время еще не был министром иностранных дел, но считался наиболее вероятным кандидатом в министры. Разговор шел по-французски, и я убедился, что покойный министр прекрасно владел этим языком. К тому же он меня поразил своим блестящим разговором на политические темы и широкой ориентировкой в создавшемся после Версаля положении в Европе. Надо признаться, что он во многом стоял на голову выше всех знакомых мне германских дипломатов, и чувствовалось, что от его руководства германская внешняя политика может только выиграть. Через две-три недели я узнал о назначении Ратенау министром иностранных дел. Встреча моя с ним у госпожи Гинденбург происходила в гостинице "Адлон", и я воспользовался этим, чтобы посетить знакомую мне по Петербургу графиню Клейнмихель, остановившуюся в той же гостинице. У нее - не могу не отметить интересного совпадения - я застал чету Пурталес. Как известно, граф Пурталес был последним германским послом в Петербурге и являлся представителем старой немецкой дипломатической школы. В Ратенау я видел новую Германию, а в Пурталесе - старую. В это время Пурталесы были не у дел и жили в своем имении в Восточной Пруссии. Приехав в Берлин, они посетили графиню Клейнмихель как старую петербургскую знакомую.

   Пурталес стал известен своим последним свиданием с Сазоновым, когда вручал ему ультиматум германского правительства с требованием отменить мобилизацию русской армии в течение 12 часов, заявив при этом, что иначе будет мобилизована германская армия. Добрый, но не очень далекий Пурталес был так растерян при выполнении выпавшего на него поручения, что оставил на столе у Сазонова обе заготовленные ноты, из которых одна была ультимативной, а другая была заготовлена на случай, если разговор с Сазоновым даст благоприятные результаты. Когда Сазонов ответил ему категорическим отказом, то Пурталес заплакал, предвидя роковые последствия этого свидания. Легкомысленному Сазонову пришлось его утешать. Об этом сообщает в своих мемуарах французский посол Палеолог. Но надо добавить, что Сазонов, выполнявший волю Парижа, счел возможным сообщить Николаю II о посещении Пурталеса лишь после его ухода. Весь образ действий Сазонова при этих обстоятельствах совпадает, впрочем, с его последним докладом Николаю II перед мобилизацией. Во время доклада присутствовал генерал Татищев, который должен был везти письмо Николая Вильгельму. Роль Татищева была безгласной, так как царь его сразу оборвал. На замечание Татищева: "Да, решить трудно", царь резко ответил: "Решать буду я". Невольно вспоминаются мемуары графа Витте, где видно, как самые важные вопросы разрешались Николаем II втроем, причем царь видел свои прерогативы самодержца в том, что мог скрывать свое решение от того или иного собеседника, т.е. вводить его в заблуждение, в особенности, конечно, в случае если он разговаривал с ними поочередно. Конечно, Татищев был еще предан Николаю II, но, будучи человеком недалеким, он никакой роли в событиях, предшествовавших войне, играть не мог, а был лишь своего рода курьером для передачи личных писем, которыми обменивались в эти критические дни Николай II и Вильгельм II.