Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - Инна Соболева

Второй человек, без участия которого инсценировка была бы невозможна, – Пётр Михайлович Волконский. Не вызывает сомнения: он выполнил бы любой приказ, а уж тем более просьбу императора. И никогда не предал бы своего друга и государя.

Остаётся третий человек, без которого подмена категорически не могла бы состояться. Это доктор Яков Васильевич Виллие. Он достоин подробного рассказа не только в связи с загадочной историей, о которой сейчас идёт речь, но ещё и потому, что немало сделал для отечественной медицины и, как многие подвижники, забыт потомками.

Смерть российского императора

Особые отношения связали доктора Виллие с Александром Павловичем в один из самых тяжёлых для молодого императора дней – в день аустерлицкого поражения. О нём я уже рассказывала. Сейчас – только об одном эпизоде. Часа через полтора после начала сражения русские войска вынуждены были покинуть Праценские высоты – они оказались в руках французов. Это и стало началом конца. Военного опыта у Александра не было никакого. Только по растерянным лицам своей свиты он догадался, что сражение проиграно. Мимо него бежали батальоны, нет, не вперёд, в атаку, на врага, а – назад, подставив спины под неприятельские пули. Свита государя рассеялась. Его не покинули только Виллие и берейтор Ене. Стоило Александру остановиться на мгновение, и его тотчас осыпало землей – совсем рядом упало неприятельское ядро. Темнело, и лошадь несколько раз наступала на мертвецов. Всаднику с трудом удавалось подавлять тошноту. Неожиданно дорогу преградила канава, и Александр никак не решался перескочить её. Тогда Ене ударил лошадь царя, и они очутились по ту сторону канавы. Александр сошёл с лошади, сел на землю, закрыл лицо руками и расплакался. Это была одна из самых тягостных минут в его жизни. Виллие был тому свидетелем. Император навсегда остался ему признателен за деликатность и поддержку.

На Бородинском поле доктор Виллие вёл себя героически – помогал раненым под огнём противника. Судьба была милостива к нему – вражеские пули его не задели. После битвы при Прейсиш-Эйлау Яков Васильевич оперировал тяжело раненного Барклая-де-Толли и спас его жизнь.

А вот спасти жизни своих царственных подопечных доктору Виллие не удалось. Понятно, что он не мог защитить Павла Петровича от заговорщиков. Но именно он подписал свидетельство о смерти императора от апоплексического удара. Что заставило его пойти против истины? Убеждение, что власть Павла может принести стране много бед? Сочувствие Александру Павловичу? Или просто страх? Кто знает…

Не сумел он спасти и Александра, которого, судя по записям в дневнике, искренне любил. Даже диагноза государю поставить не сумел (как, впрочем, и другие весьма опытные врачи, бывшие рядом с больным в Таганроге). В записях лейб-хирурга много загадочного, дающего повод тем, кто сомневается в смерти Александра, утверждать, что он ушёл из Таганрога и окончил жизнь в облике простого русского мужика Феодора Козьмича. Уже первая запись вызывает недоумение. В день приезда императора в Таганрог (Виллие приезжает с ним вместе) лейб-медик записывает: «Nous arrivames a Taganrog ou finit la premiere partie du voyage» («Мы приехали в Таганрог и закончили первую часть путешествия»). И затем под чертой ставит слово «finis». Не буду углубляться в лингвистические исследования глагольных форм, которые смущают историков и заставляют думать, что записи делались постфактум. Если странные глагольные формы – не просто ошибки Виллие, неидеально владевшего французским, то зачем ему всё это понадобилось? По чьей просьбе или приказу писал он дневник задним числом? Кого пытался оправдать? Или запутать?

Виллие был в числе тех немногих, кто сопровождал государя в поездке из Таганрога в Крым. Из этого логично сделать вывод, что, не желая даже на короткое время расставаться с врачом, Александр заботился о своём здоровье. И вдруг – такая легкомысленная поездка в Георгиевский монастырь. В лёгком мундире, без шинели, в сопровождении одного фельдъегеря. Результат – простуда, ставшая роковой.

По свидетельствам императрицы и Петра Михайловича Волконского, Александр своему врачу доверял и очень его любил. Судя по характеру записей в дневнике, даже если они были сделаны после трагедии, очевидно: лейб-медик отвечал государю самой искренней приязнью. «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние». «Как я припоминаю [47] , сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко, нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный».

«Когда я говорю о кровопускании, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мной». «На другой день говорит: “Я надеюсь, вы не сердитесь на меня за это, у меня мои причины”». «Что за печальная моя миссия объявить ему о его близком разрушении в присутствии её величества императрицы, которая пришла предложить ему верное средство: sacrementum [48] ».

Все последние ночи проводил Виллие у постели больного. Он и Елизавета Алексеевна. Из дневника: «Её величество императрица, которая провела много часов вместе со мною, одна у кровати императора все эти дни, оставалась до тех пор, пока наступила кончина в 11 часов без 20 минут сегодняшнего утра».

Якову Васильевичу снова, как после гибели императора Павла, приходится подписывать «Акт о кончине». Под этим актом четыре подписи: «Член Государственного Совета, генерал от инфантерии, генерал-адъютант князь Пётр Волконский [49] ; член Государственного Совета, начальник главного штаба, генерал-адъютант барон Дибич [50] ; баронет Яков Виллие, тайный советник [51] и лейб-медик; Конрад Стоффреген, действительный статский советник [52] и лейб-медик [53] .

Слух о том, что Александр вовсе не умер, а, тяготясь властью, ушёл с посохом в неведомую даль, чтобы спустя много лет появиться в Сибири под именем старца Феодора Козьмича, то затихает, то появляется снова вот уже без малого двести лет. Кто знает? Трое знали наверняка. Елизавета Алексеевна пережила супруга всего на несколько месяцев, князь Волконский умер в 1852 году. Виллие прожил после этого ещё семь лет. Он оставался единственным, кто мог абсолютно достоверно ответить на вопрос: умер император Александр или ушёл странствовать. Не ответил, не проговорился.

Может быть, никакой тайны и не было? Может быть, была просто смерть, которую не смог одолеть даже такой замечательный врач, каким, без всякого сомнения, был Виллие? Подтверждение этому хотя бы тот факт, что не слишком доверчивый Николай I назначил его своим лейб-медиком. Уж если бы заподозрил, что для спасения брата было сделано не всё, наверняка не доверил бы свою жизнь тому же врачу.

И всё-таки однажды доктор Виллие сказал нечто, порождающее новые сомнения, правда, другого рода. Князь Владимир Барятинский писал: «В декабре 1840 года в Петербург приехал английский дипломат лорд Лофтус. В своих записках Лофтус упоминает о встрече с Виллие, а также и о том, что Виллие рассказывал одному общему их другу следующее: когда императору Александру с его согласия поставили пиявки, он спросил императрицу и Виллие, довольны ли они теперь? Они только что высказали своё удовольствие, как вдруг государь сорвал с себя пиявки, которые единственно могли спасти его жизнь. Виллие сказал при этом Лофтусу, что, по-видимому, Александр искал смерти и отказывался от всех средств, которые могли отвратить её. Вероятно, Виллие сказал ещё что-нибудь своему соотечественнику, так как лорд Лофтус пришёл к заключению, что смерть Александра всегда останется необъяснимой тайной…»

И сегодня настоящие врачи считают, что, если больной утрачивает жажду жизни, даже самая квалифицированная медицинская помощь может оказаться бессильной. Не исключено, что Александр Павлович отказывался лечиться потому, что не хотел жить. И что все его поступки в последние месяцы – просто попытки найти хоть какой-то смысл во всё ещё длившемся существовании. И что в болезни увидел он волю Божью, освобождающую его от этого доживания через силу, и потому отвергал всякие попытки помешать исполнению этой воли.

Когда всё будет кончено, Елизавета Алексеевна напишет матери: «Пишу вам только для того, чтобы сказать, что я жива. Но не могу выразить того, что чувствую. Я иногда боюсь, что вера моя в Бога не устоит. Ничего не вижу пред собою, ничего не понимаю, не знаю, не во сне ли я. Я буду с ним, пока он здесь; когда его увезут, уеду за ним, не знаю, когда и куда. Не очень беспокойтесь обо мне, я здорова. Но если бы Господь сжалился надо мною и взял меня к Себе, это не слишком огорчило бы вас, маменька, милая? Знаю, что я не за него, я за себя страдаю; знаю, что ему хорошо теперь, но это не помогает, ничего не помогает. Я прошу у Бога помощи, но, должно быть, не умею просить…»

По воспоминаниям свидетелей, она была рядом с ним в последние минуты его жизни. Держала его руку. Когда всё было кончено, закрыла ему глаза, опустилась на колени и долго молилась… В этом показания свидетелей не расходятся.