Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. - Шелли Мэрри

Взгляд Раймонда был устремлен на город.

- Я сосчитал, - сказал он, - сколько ему остается. Еще месяц, и он падет.

До тех пор оставайся со мной. Увидишь крест на куполе Святой Софии144 - и можешь возвращаться в свой мирный лес.

- А ты, - спросил я - останешься в Греции?

- Конечно, - ответил Раймонд. - И все же, Лайонел, говоря это, я с сожалением оглядываюсь на нашу тихую жизнь в Виндзоре. Ведь я солдат лишь на280 Последний человек половину. Я люблю славу, но не военное ремесло. Перед сражением при Родосго я был полон надежд и воодушевления; победить в нем, а потом взять Константинополь - то было пределом моих надежд и честолюбивых мечтаний. Не знаю почему, воодушевление исчезло. Мне кажется, будто я вступаю в некую темную пещеру. Воинственный пыл моих солдат утомляет и раздражает меня, от наслаждения победой не осталось ничего.

Он умолк и погрузился в размышления. Его задумчивый вид почему-то напомнил мне полузабытую Эвадну, и я воспользовался случаем, чтобы спросить у него о ее странной судьбе. Я спросил, не встречал ли он в рядах войска кого-либо похожего на нее и не слышал ли что-нибудь о ней, с тех пор как вернулся в Грецию.

При упоминании ее имени он вздрогнул - и смущенно взглянул на меня.

- Я знал, - сказал он, - что ты заговоришь о ней. Я давно позабыл ее. Но здесь она каждый день, каждый час вспоминается мне. Когда мне что-то готовятся сообщить, я ожидаю услышать ее имя. Наконец-то ты разрушил чары.

Скажи, что ты знаешь о ней.

Я описал свою встречу с Эвадной, рассказал о ее смерти и повторил рассказ. С мучительным любопытством он расспросил меня о ее пророчествах относительно его. Я говорил о них как о безумном бреде.

- Нет-нет, - сказал он, - не обманывай себя; меня ты обмануть не можешь. Она сказала лишь то, что я знал и раньше. Но она подтвердила все это.

Огонь, меч и чума! Все они здесь, в этом городе. Но пусть они падуг лишь на мою голову!

С того дня меланхолия Раймонда усилилась. Он стремился уединиться, насколько позволяли его обязанности. На людях он никакими усилиями не мог согнать с лица печаль и сидел рассеянный и молчаливый среди окружавшей его суетливой толпы. Когда к нему прибыла Пердита, он при ней принуждал себя к веселости, ибо жена, точно зеркало, менялась вместе с ним и, если он бывал молчалив или чем-то обеспокоен, заботливо спрашивала о причине и старалась ее устранить. Она жила во дворце на Сладких Водах, в летнем серале султана145. Красота окружающего пейзажа, не оскверненного войной, и свежесть, какою веяло от реки, делали это место особенно привлекательным. Но никакие красоты земли или неба не приносили Раймонду облегчения и радости.

Он нередко оставлял Пердиту и одиноко бродил в садах или бесцельно плыл в легкой лодке по прозрачным водам, погруженный в глубокую задумчивость.

Иногда я присоединялся к нему и неизменно заставал его печальным и удрученным. При виде меня он несколько приободрялся и даже проявлял интерес к последним событиям. За этим очевидно что-то крылось; иногда он, казалось, готов был заговорить о чем-то самом для него важном, но внезапно резко отворачивался и со вздохом пытался отделаться от мучившей его мысли.

Том П. Глава вторая

281

Когда Раймонд уходил из гостиной Пердиты, Клара часто подходила ко мне и, отведя в сторону, говорила:

- Папа ушел, давай пойдем к нему. Он будет тебе рад.

Мне случалось и соглашаться, и отказывать ей в просьбе. Однажды вечером во дворце собралось множество греческих военачальников. В числе главных были интриган Палли, утонченный Карацца и воинственный Ипсиланти146.

Они обсуждали события дня, утреннюю перестрелку, убыль в стане неверных, их поражение и бегство; взять Златой Град они рассчитывали в самом скором времени. Рисовали они и картины будущего и восторженно говорили о процветании Греции, когда ее столицей станет Константинополь. Затем разговор переходил на вести из Азии, на опустошения, произведенные чумою в главных ее городах; высказывались догадки о том, насколько она распространилась в Константинополе.

Сперва в беседе принял участие и Раймонд. Он живо обрисовал бедственное положение Константинополя; изможденный, хотя все еще свирепый вид гарнизона, голод и чума работают на нас, заметил он, и скоро неверным останется только одно - сдаться. Внезапно он прервал свою речь; словно пораженный некой страшной мыслью, он встал и вышел из зала по длинному коридору, спеша на свежий воздух. Он не возвращался, и скоро ко мне подошла Клара с обычной своей просьбой. Я согласился и, взяв ее маленькую ручку, последовал за Раймондом. Он собирался сесть в свою лодку и охотно взял нас с собой. Прохладный береговой бриз, сменивший дневную жару, наполнил наш небольшой парус. К югу от нас, в городе, все было темно; на ближнем берегу, наоборот, светилось множество огоньков. Тихая ночь и небесные огоньки, отраженные в воде, - все на этой красивейшей из рек могло быть уголком рая.

Единственный матрос управлял парусом, Раймонд - рулем. Клара сидела у ног отца, обхватив руками его колени и положив на них голову. Раймонд заговорил сразу:

- Сегодня, мой друг, мы, вероятно, в последний раз можем поговорить наедине. Мои планы осады в полном разгаре, и я буду все более занят. Кроме того, я хочу сразу высказать мои желания и виды на будущее, с тем чтобы более не возвращаться к столь тягостному предмету. Прежде всего я должен поблагодарить тебя, Лайонел, за то, что ты по моей просьбе оставался здесь.

Просьба моя была подсказана тщеславием, да, тщеславием, но и в этом я вижу перст судьбы - потому что твое присутствие скоро сделается необходимым; ты будешь последней опорой Пердиты, ее покровителем и утешителем. Ты отвезешь ее обратно в Виндзор...

- Разве не вместе с тобой? - спросил я. - Неужели вы снова расстаетесь?

- Не обманывай себя, - ответил Раймонд. - Предстоящее нам расставанье от меня не зависит. И оно очень близко, до него остались считанные дни. Могу ли я довериться тебе? Давно уж хочется мне рассказать о таинственных пред282 Последний человек чувствиях, которые тяготят меня, хотя боюсь, что ты станешь смеяться над ними. Не смейся, мой добрый друг. Эти предчувствия, конечно, ребяческие и неразумные, но они стали частью меня самого, и я не смею даже надеяться пренебречь ими.

Но как могу я ожидать от тебя сочувствия? Ты принадлежишь к здешнему миру, а я - нет. Вот ты протягиваешь руку, это часть тебя, и ты не отделяешь сознания тождества от телесной оболочки, которая зовется Лайонелом. Как же тебе понять меня? Для меня земля - это могила, небесный свод - склеп, где гниют трупы. Для меня не существует времени, ибо я стою на пороге вечности.

Каждый, кого я встречаю, видится мне трупом, который скоро будет покинут оживляющей его искрой и начнет разлагаться.