Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

Словно в подтверждение ее словам на дальней аллее робко замаячили фигуры жрецов с музыкальными инструментами в руках.

— Ну вот. Это они жаждут воздать нам честь новоиспеченным гимном. Хочешь послушать?

Барахой нашел в себе силы только на то, чтобы кивнуть. Каэтана милостиво махнула мявшимся в нерешительности жрецам, и те радостно поспешили к ней, отбивая на ходу поклоны, — жрецы были еще совсем молодые и никак не могли привыкнуть к обществу настоящей Древней богини и ее частых гостей. Цветные одеяния из легких прозрачных тканей крыльями струились за ними по воздуху.

— Позвольте, великие, — едва слышно произнес самый смелый.

— Позволяю, — величественно ответила Каэ, хлебнула из бутыли и приготовилась слушать.

Жрецы встали в некотором отдалении и заиграли. Музыка, легкая и чудесная, вылетала из‑под искусных пальцев, запутывалась в струящихся одеждах, догоняла мотыльков и кружилась с ними над цветами. Она соскальзывала в воды ручейков, заставляя их звенеть еще звонче и веселее. Она обнимала деревья как теплый ветер, переливалась всеми цветами радуги и наконец ручной птицей садилась на ступени храма у ног замерших бессмертных.

— Какая прекрасная музыка, — промолвил потрясенный Барахой.

— Тебе понравилось, о Суть Сути? — осмелился спросить жрец.

— Мне больше чем просто понравилось, — ответила Каэтана. — Проси любую награду.

— Помоги мне найти истину, о Сокровенная.

— Истину не ищут, мальчик. Истина открывается тому, кто этого достоин. Она озаряет светом твою душу, как солнце землю. И нет истины в конечной инстанции. Сегодня ты открыл истину мне — своей музыкой. И я не могу дать тебе больше, чем ты мне. Проси чего‑нибудь другого.

Жрец потрясение молчал. И за него ответил другой — постарше:

— Если Мать Истины говорит тебе, что ты открыл истину ей, то большей награды не нужно.

Они низко склонились перед двумя бессмертными и удалились.

— Ты не боишься уронить свой авторитет, все время находясь в материальном теле? — спросил Барахой после довольно длинной паузы.

— Знаешь, я как‑то привыкла к нему и не хочу пока менять ничего. А по‑твоему, это существенно?

— Не очень. Теперь мне кажется, что ты всегда была именно такой, как сейчас. Люди боялись меня, поклонялись мне, а за помощью шли к тебе. Поэтому и храмы у тебя были живее, что ли. А у меня грозные львы, драконы и сплошной камень.

— Почему только камень? Золота тоже хватает.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. В твоем храме хочется жить, Каэ. Ко мне заходят помолиться, а к тебе приходят навсегда.

— Так что тебе мешает все изменить?

— Не знаю, дитя мое. Но я подумаю, обещаю тебе. Он помолчал. Потом улыбнулся как‑то жалко и растерянно. Каэтана наклонилась к нему поближе и только теперь заметила щетину у него на щеках.

— Никогда не думала, что боги бывают небритыми.

— Тебе мешает? Побреюсь.

— Не нужно. Так ты живее. Я всегда думаю, какой ты на самом деле.

— Забыл. Давно забыл. Давай поговорим еще о чем‑нибудь.

— Ты не решаешься сказать то, за чем пришел. Но почему?

— Не решаюсь. Это я, видишь ли, издалека все подбираюсь к тому вопросу, на который обещал ответить еще в храме ал‑Ахкафа, вот только…

— Только я не задаю его? Ты действительно многое забыл, отец. Даже то, кем я стала теперь, не без твоей, кстати, помощи. Это ведь тоже относится к разряду истин.

Барахой заметно побледнел и стиснул тонкостенный бокал с такой силой, что тот жалобно хрустнул и с печальным звоном разлетелся на мелкие осколки. Вино тонкой струйкой потекло между пальцев бога, пятная его одеяния.

— С каких пор ты об этом знаешь?

— С недавних. Когда храм признал меня и я воссоединилась с той частью памяти, которая оставалась тут. Ведь ты на что‑то подобное и рассчитывал, да?

— Я был почти уверен, что однажды ты все вспомнишь, но так скоро…

— По‑моему, я никогда полностью и не забывала. Когда левиафан появился перед кораблем, еще там, на Дере, я позвала тебя на помощь, помнишь?

— Я услышал тебя, милая, но был очень‑очень далеко и не мог помочь.

— Так это не ты прогнал его? А кто?

— Ты сама, моя девочка. Ведь твою силу, как и твое бессмертие, у тебя отнять нельзя. Правда, можно заставить забыть, что ты бессмертна и почти всемогуща. Можно выбросить в другой мир, заставить прожить в нем обычную жизнь, затем перенести в следующий, и так до бесконечности. Ты будешь считать себя смертной, родившейся от смертных родителей, и никогда не вспомнишь о своем истинном облике. А если какие‑нибудь воспоминания и прорвутся через эту завесу, то тебя объявят сумасшедшей. Они хитро рассчитали — они выбирали миры с примитивной магией. Миры, где никто не мог помочь тебе.

— Так что же не сработало?

— Они не учли, что ты Богиня Сути и Истины, а значит, в любом состоянии сможешь отличить истину от наносного, навязанного тебе чужой злой волей. Ты оказалась гораздо сильнее, чем все думали, дитя мое.

— Даже ты?

— Даже я. Я искал тебя во многих мирах, но не находил. И впервые услышал твой зов именно там, на Дере. Представляешь, как ты удивила меня?

— А если бы меня убили во время этого путешествия?

— Это значило бы, что ты уже не существовала. Тебя нельзя убить, девочка. Повторяю — ни убить, ни по‑настоящему лишить твоего могущества. Прогуляемся?

Барахой поднялся со ступенек и помог встать Каэ‑тане. Заметив ее недовольный взгляд, брошенный на осколки бокала и лужу вина на белом мраморе, он движением брови заставил их исчезнуть.

— Красиво, — пробормотала Каэ. — А я так не могу.

— Тебе это и не нужно. Твое могущество в другом, и оно гораздо больше. А так может любой маг. Если хочешь, я научу тебя.

— Конечно, хочу.

Они медленно двигались по парку.

— Кстати, послушай. Тут на днях Траэтаона объявлялся. Воображаешь, какой случился переполох? — сказала Каэтана.

— Это же тебе только на пользу — авторитет повышает. А переполох‑то из‑за чего?

— Помнишь того монстра, которого Траэтаона называет конем? По‑моему, вполне достаточно одного этого животного, чтобы учинить полнейший погром в приличном тихом храме.

— Молод еще. И к тому же его всегда привлекали зрительные эффекты.

— Знаешь, — рассмеялась Каэтана, — это трудно объяснить другим. Меня, например, подобные эффекты впечатляют.

Какое‑то время они молча прогуливались между мраморных бассейнов с морской водой, в которых мерно колыхались водоросли на фоне разрушенных мраморных дворцов и затонувших кораблей; а среди статуй богов и героев, наполовину ушедших в песок, весело сновали разноцветные рыбки. Затонувший город был воспроизведен до мельчай‑ших деталей, но самый большой дворец в нем едва доходила до колена человеку среднего роста. Пронизанный до дна солнечными лучами, бассейн являл собой прекрасное зрелище, которьм можно было любоваться часами.

Из воды вынырнула небольшая черепаха и вопросительно уставилась на людей.

— Ждет лакомства, — рассмеялась Каэ. — Я здесь провожу довольно много времени, вот и разбаловала их вконец — все время ношу что‑нибудь вкусненькое. Здесь хорошо думается, правда?

— Правда. Кстати, о чем ты так много думаешь, девочка?

— Я совсем не помню маму.

Барахой склонил голову, а когда поднял ее, глаза его уже не были привычно грустными — в них застыла вселенская скорбь.

— Твоя мать была Богиней Истинной Любви. Вот так — с большой буквы — оба слова. Ей поклонялись во всех землях этого странного мира. Она была нужна всем, потому что умела любить всех. Понимаешь? — абсолютно всех. Я так не умею. И никто не умеет.

Когда Хаос хлынул в этот мир, а случилось это лишь по моей вине — я, видишь ли, экспериментировал, то против него ничто живое не могло выстоять. Пустота. поглощала все, а его переменчивость не давала возможности восстановить хоть что‑нибудь. У меня не было даже точки опоры.

— И что мама?

— Она сумела заполнить эту пустоту своей великом любовью ко всему — даже к этому черному колодцу Хаоса. Мир выстоял, а ее не стало. Она вся вылилась потоком любви. В общем‑то банальная история.

С тех пор пустота осталась только в моем сердце. Пустота и боль. Как же ничтожны нынешние маленькие богини маленькой любви! Редко кто сейчас молится в опустевших храмах твоей матери, но мне кажется иногда что этим безумцам она отвечает из самого далекого далека, словно в насмешку над собственной смертью.

— Если твоя боль так велика и посейчас, отец, то ты поймешь меня. Мне нужно поговорить с тобой сразу о двух вещах. Может, согласишься — в обмен на обещанный в ал‑Ахкафе разговор?

— Конечно, милая, ‑сказал Барахой. Он стоял перед своей маленькой и хрупкой дочерью — великий и всемогущий бог, допустивший разорение собственного мира, и Каэ мысленно отодвинулась от него, чтобы не причинять боли отцу, но и не щадить вершителя судеб.