К неведомым берегам - Георгий Чиж

Они не слышали, как вошел старик архивариус, и не видели, как зазмеилась в его страшных запущенных моржовых усах лукавая, понимающая улыбка. Повернувшись к притихшей паре спиной, он тихонько приставил к стене лесенку, потом кашлянул и стал шарить где-то высоко под потолком. Потом вдруг засмеялся и сказал вслух, прижимая к груди папку:

— Ищу рукавицу, а рукавица за поясом: думал, затерялась, цельную неделю беспокоился, а ведь сам ее положил. Екатерина Ивановна, я опять пошел; генерал-губернатор ее спрашивает каждый день, а я все отмалчиваюсь. Господи, думаю, неужто сознаться, что потерял?

Тут он, наконец, обернулся.

— Ваше высокоблагородие, Геннадий Иванович! — притворно удивился старик. — А я вас и не заметил. Когда же пожаловали к нам? Давно ли? Как драгоценное ваше здоровье? Намаялись, чай? Как Орлов Дмитрий Иванович? — И, не ожидая ответов, стал натягивать на себя сброшенный было тулуп. Поспешу… Екатерина Ивановна, уходить будете — кликните Микиту, чтобы прибрал помещение и запер, а я уж, извините, не вернусь, не успею, — и, поклонившись, вышел, унося с собой не сходившую с лица сочувствующую улыбку.

Оба смущенно стояли друг перед другом. Он — не спуская с нее глаз, она — опустив голову. Оба старались овладеть собой — и не могли.

И вдруг Геннадий Иванович шагнул вперед, смело и крепко обнял ее. Потом, не выпуская ее из рук, тихо сказал:

— Я люблю вас, люблю с первой встречи и прошу вас ответить мне…

«Вот так бы всю жизнь», — подумала Катя, и вдруг почему-то стало стыдно, она оттолкнула его.

— Геннадий Иванович, — насмешливо сказала она, отступая на шаг назад и надменно поднимая голову, — я тоже полюбила вас, и даже раньше, до встречи, этого я не скрываю. Но женой вашей быть не могу. Вы не тот идеал, которого ищу: мне нужен муж нежный, всегда у моих ног с мольбой о любви, а вы, как грубый матрос, налетели, насильно облапили и позволили себе целовать меня. Матрос не может быть моим мужем.

— Успокойтесь, многоуважаемая Екатерина Ивановна, — в тон ответил Геннадий Иванович, — грубый матрос и не будет вашим мужем, он откажется от вас.

— Откажется? Пусть только попробует! — и она снова оказалась в объятиях смеющегося Невельского.

Успокоившись и усевшись рядком, они повели серьезную беседу о будущем, прерываемую то и дело счастливым смехом и бесчисленными поцелуями.

— Я боялся сказать «люблю»: скажу — и вдруг, как одуванчик, разлетятся все глупые несбыточные мечты о счастье!

— Ну вот, а я все гадала: любит, не любит. Да и как полюбить такому серьезному человеку какую-то ничего не смыслящую дурочку? Зачем ему такая?.. Ты знаешь, я во всем, во всем призналась Марии Николаевне.

— Да что ты! А я все боялся тебя потерять: тут около тебя столько светской блестящей молодежи… как Молчанов, Струве, Свербеев, Беклемишев, Бибиков, Стадлер…

Мягкая и теплая ладонь плотно прикрыла ему рот:

— Замолчи, не надо…

— Я тут между ними какой-то лесной человек или морская выдра. Где же мне с ними тягаться? Вижу, как будто симпатизируешь, а уеду, сердце щемит и щемит. Я ведь тоже все сказал Марии Николаевне, и она поняла, успокоила меня и дала мне понять…

— Что дала понять?

— Что любишь…

— А я вовсе не боюсь, что тебя разжалуют: ну что же, матрос так матрос, вместе будем из генерал-губернаторской кухни выносить помои… А ты знаешь, что сказал, уезжая, Николай Николаевич? Что Невельской завоевал государству целое новое царство, что он, то есть ты, настоящий русский герой. Он собирается сказать государю: «Я лучше покончу с собой, чтобы не видеть, как Нессельроде и их прихлебатели губят мощь и славу России».

— Да, я теперь вижу, — Геннадий Иванович вздохнул, — как трудно бороться с той паутиной, что опутала Россию, — и он невольно представил себе замерзающее и заваливаемое снегом Петровское, свист ветра в трубах и голодное существование…

— А ты знаешь, Катя, картошка дала прекрасный урожай. Давали пробовать гилякам, мужчины пробовали — хвалили, женщины пока отказываются.

— Приучатся, думаю.

— Конечно, приучатся… А что ты тут читала?

— Посмотри, — и она подняла растрепанное дело о командировке лейтенанта Подушкина на исследование устья Амура.

— Ну и что же? Открыл? — засмеялся Невельской.

— Да нет, только ухлопал безрезультатно два года, но самое главное это то, что в деле о Подушкине несколько слов, а все оно — история Российско-Американской компании.

Вечером у себя в будуаре растроганная Мария Николаевна, единственная из посвященных, не без слез благословила молодую чету на жизненный путь, рука об руку, до гроба.

— А ведь у нас в Иркутске всем по сердцу будет ваш взаимный выбор, зачем же эта тайна? Или вы не уверены друг в друге? — шутя сказала она.

— Это мое желание, Мария Николаевна: Екатерина Ивановна никогда не станет женою разжалованного в солдаты, — тихо и серьезно ответил Геннадий Иванович.

16. Победа

Не подозревая о новой злостной вылазке врагов, генерал-губернатор Восточной Сибири, не спеша и останавливаясь в Красноярске, Омске, Екатеринбурге, подвигался к Петербургу. На этот раз он пренебрег обычными визитами к двум старикам по пути, к западносибирскому генерал-губернатору князю Горчакову и московскому — графу Закревскому.

Оба сановника усмотрели в этом необычную некорректность зазнавшегося выскочки и вместе с тем встревожились, опасаясь, что Муравьев узнал о их последних кознях и дает им это понять: рыльце в пушку было у обоих.

Закревский сообщил Чернышеву, с которым очень дружила жена Нессельроде, дочь Закревского, о том, что действия Муравьева на Амуре вызывают неудовольствие пекинского правительства. Горчаков в то же время предполагал, что его сообщение понравится царю, недавно отказавшемуся от Амура, и писал тому же Чернышеву, что Амур России не нужен, что в связи с высылкой в Сибирь петрашевцев и влиянием осевших в ней революционеров зреет крамола, которая может довести Сибирь до отложения от России!

Все это было нелепо, неправдоподобно, и Чернышев смеялся, читая эти «дружеские» письма. И тем не менее по совету Нессельроде решил довести их до сведения царя.

По расчету льстецов и интриганов, содержание писем должно было напугать царя и заставить его отнестись с особой осторожностью и недоверием к предстоящему личному докладу Муравьева о сибирских делах. Вышло, однако, наоборот.

Подозрительному Николаю давно уже казались странными чрезмерная боязливость, обнаруживаемая перед Пекином со стороны Нессельроде и его азиатского департамента, и постоянное непротивление, граничащее с попустительством, по отношению к англичанам, явно стремившимся овладеть всей торговлей с Китаем и парализовать нашу.