Японская новелла - Сёсан Судзуки

В этот же миг она погрузилась в глубокий сон, которого была лишена так долго. Она даже не видела, как ушел старик. Ее разбудил голос ее любимого.

— Ну вот, завтра мы наконец-то поженимся! Ого, какая у нас чудесная сетка! Прямо сердце радуется!

Он снял сетку с крючьев, вытащил из-под нее свою невесту, положил ее поверх.

— Сядь-ка прямо. Ну, прямо святая на лотосе! И вся комната стала белой и чистой — как ты!

Девушка чувствовала кожей белизну сетки. Вот так и должна ощущать себя невеста.

“А теперь я постригу ногти на ногах”.

Усевшись на сетке, закрывавшей собой всю комнату, она как ни в чем не бывало стала обрезать свои длинные запущенные ногти.

1926

ПРАХ БОЖИЙ

Касахара Сэйити, главный управляющий пригородной железнодорожной компании; Такамура Токидзюро, актер, специализирующийся на ролях в исторических фильмах; Цудзии Морио, студент частного медицинского института; Сакума Бэндзи, владелец ресторана “Кантон”, — все они получили одно и то же письмо от официантки Юмико из кафе “Цапля”.

“Я посылаю тебе прах. Прах бога. Младенец жил полтора дня. Он родился слабеньким. Я видела, как сестра взяла его за ножки и перевернула вниз головой. Только тогда он закричал. Вчера мне сказали, что он пару раз зевнул перед дневным сном и умер. И ребенок в соседней кроватке — конечно же, он родился на два месяца недоношенным — пописал сразу после того, как появился на свет, и тоже тут же умер.

Мой мальчик не был похож ни на кого. На меня — тоже совсем не похож. Совсем, как куколка, такая красивая, каких и не бывает. Никаких родинок или отметин. Щечки кругленькие, между сомкнутых губ чуть-чуть проступила кровь. Больше я ничего не помню. Все сестры говорили, какая у него красивая белая кожица.

Но если ему было суждено жить больным и несчастным, хорошо, что он умер, не отведав моего молока, не успев улыбнуться. Но я плакала взахлеб по этому мальчику, который не был похож ни на кого. Наверное, своим младенческим, нет, своим утробным сердцем, он печалился потому, что ему нельзя походить ни на кого. И потому он покинул этот мир до того, как обозначится сходство.

Ты, нет все вы — давайте уж называть вещи своими именами — любой из вас сделал бы совершенно отсутствующее лицо, узнай он, что я сплю с тысячью мужчин. Потому что для вас это так же безразлично, как количество кирпичей, из которых построен дом. Но как вы все засуетились, когда узнали, что я беременна! Каждый из вас притащился со своим мужским микроскопом, чтобы выведать мои женские тайны!

В старых книгах говорится об одном святом монахе. Его звали Хакуин. Так вот, этот Хакуин взял на руки ребенка женщины, которую он видел в первый раз, и сказал: “Это мой ребенок”. Моему ребенку тоже помог бог. Когда он был еще в утробе и тревожно думал, на кого он будет похож, бог сказал: “Дорогое дитя! Стань похожим на меня. Ибо ты — мой сын”.

И потому, что моему ребенку пришлось мучиться такими мыслями, я не назову имени того, на кого я хотела бы, чтобы он был похож. И потому каждому из вас посылаю часть его праха”.

Главный управляющий Касахара воровато запрятал белый пакетик в карман и осторожно раскрыл его в автомобиле. Возвратясь в кабинет, он позвал хорошенькую секретаршу. Вместе с пачкой презервативов он достал и белый пакетик. Принюхиваясь к запаху пепла, владелец ресторана Сакума открыл сейф и положил пакетик с прахом на место вчерашней выручки, которую следовало сдать в банк. Студент Цудзии ехал в электричке. Поезд дернулся, студентка, с кожей белой, как лилия, своей крепенькой задницей прижалась к нему и раздавила пакетик. “Вот бы на ней жениться!” — как ни в чем не бывало подумал студент. Актер Такамура сунул пакетик в потайной карман, где он держал презервативы с усиками и гишпанскую мушку, и убежал на съемки.

Прошел месяц. Касахара Сэйити отправился в “Цаплю”. Он сказал Юмико: “Нужно бы тебе захоронить прах в храме”.

— Мне? Я все вам отдала. Зачем он мне?

1927

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЛ УЛЫБАТЬСЯ

Белесый цвет неба стал плотнее, его опрокинутая чаша стала походить на благородный фарфор. Из кровати я наблюдал за тем, как вода в киотосской реке Камогава окрашивается в утро.

Поскольку занятый в нашем фильме в главной роли актер должен был появиться на сцене театра всего через десять дней после начала съемок, уже неделю приходилось снимать до поздней ночи. Я был всего лишь навсего сценаристом, и потому моя роль сводилась к тому, чтобы вполне беззаботно глазеть на происходящее. Но губы у меня все равно обветрились, и я так уставал — глаза слипались даже при свете раскаленных юпитеров. В этот день я снова вернулся в гостиницу, когда звезды уже потухали.

Но рассветное небо развеяло усталость. Я почувствовал, что сейчас придумаю нечто замечательное.

Первое, что я вспомнил, была улица Сидзё. Вчера я обедал в европейском ресторане “Хризантема” возле Большого моста. Из зала, расположенного на третьем этаже, была видна покрытая весенней листвой гора Хигасияма к востоку от города. Надо же — горы, которые можно увидеть из самого центра Киото. Наверное, так это и должно быть, но я только что приехал из душного и плоского Токио, и эта листва как-то удивительно освежающе подействовала на меня. Потом я вспомнил витрину антикварного магазина. Там были выставлены маски. Это были старые театральные маски. Они улыбались.

— Наконец-то! Теперь я нашел то, что надо! Пробормотав так, я настолько обрадовался, что тут же потянулся за ручкой и изложил свое прекрасное видение на бумаге. Я переделал заключительную сцену фильма. И написал для режиссера пояснительное письмо.

Пусть финальная сцена будет видением. Пусть мягко улыбающиеся маски заполнят экран. Мне все время хотелось придумать последнюю сцену в этом мрачном фильме такой, чтобы она вызвала хоть слабенькую улыбку. Но у меня ничего не получалось. Теперь же я скрою ужасную действительность под этими масками.

Я отправился с рукописью в студию. На пороге конторы лежала сегодняшняя газета. Буфетчица подметала стружки перед входом в бутафорскую.

— Отнесите это, пожалуйста, режиссеру прямо в спальню.

Фильм рассказывал про лечебницу для душевнобольных. Мне было тяжело смотреть, как каждый день перед моими глазами проходит их ужасная жизнь. Мне казалось, что фильму не хватает света. И я пришел к выводу, что отсутствие в фильме счастливого конца объясняется моим мрачным характером.

Поэтому я так обрадовался, когда на ум пришли эти маски. Мне стало легче от того, что в финальной сцене больные — все до единого — наденут улыбающиеся маски.

Стеклянная крыша павильона позеленела. Остатки ночи растворялись в исходившем с небес свете. Я успокоился, вернулся в гостиницу и крепко заснул.

Человек, которого отправили покупать маски, вернулся в студию в одиннадцать вечера.

— С самого утра мотался на машине по игрушечным магазинам, но так ничего путного и не нашел.

— Дайте посмотреть, что вы там принесли. Открыв пакет, я тут же понял, что маски никуда не годятся.

— Вот это, что ли?

— Это. Ерунда, правда? Я думал, что этих театральных масок, где угодно — навалом. Мне казалось, что раньше я их всюду видел, а теперь вышло, что их нигде нет.

— Я представлял себе приблизительно такие же маски, как в театре Но. Только если сами маски не будут произведением искусства, зрители просто засмеют нас.

Я взял в руки шероховатую маску из папье-маше и почувствовал, что готов расплакаться. “На экране эта раскрашенная маска будет смотреться как грязно-серая. Маска должна быть белой и блестящей, она должна нежно улыбаться...”

Красный язык вываливался из бурых щек... “Мы сейчас красим маску в белый цвет”.

Съемки остановились. Режиссер вышел из больничной палаты и рассмеялся нам в лицо. Завтра надо снимать финальную сцену, но где найти столько масок? Пусть маски из папье-маше не годятся. Но если нельзя к завтрашнему дню найти старые, тогда он будет снимать маски из целлулоида.

“Если мы не можем найти настоящие театральные маски, тогда лучше от этой идеи отказаться совсем”, — сказал человек из репертуарного отдела. Наверное, он сказал так, видя мое отчаяние.

— Может, попробуем еще разок? Еще только одиннадцать, магазины в Кёгоку еще открыты.

— Ну вот и отправляйся.

Мы поехали на автомобиле по набережной Камогава. Яркие окна университетской больницы на другом берегу отражались в воде. Я и представить себе не мог, что за бесконечными окнами мучается столько людей. Мне пришло в голову, что если мы не раздобудем маски, тогда можно будет снять освещенные окна психушки.

Мы обходили магазины игрушек в Кёгоку. Они уже начинали закрываться. Ничего подходящего. Мы купили двадцать дурацких масок — круглые лица из папье-маше. Они были вполне симпатичными, но к искусству отношения не имели. Улица Сидзё уже засыпала.