Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но их мало, мало, повторяла я про себя. Единицы. Ну, десятки или сотни. В любом случае, по сравнению со всем народом мало. А весь народ — о, вот мы и слово поймали, — а весь народ, эти девяносто процентов простых, не очень задумчивых людей живут вот как я только что сказала: день да ночь — сутки прочь. Чтоб сегодня было приятно. Не заботясь ни о морали, ни о логике своей жизни.
А остальные десять процентов — умники с университетскими дипломами, философы и литераторы, аристократы, люди тонких чувств и высоких потребностей, люди моего класса, уж извините — очень озабочены моралью и логикой, связностью аргументов и чистотой чувств.
Но при этом они — вот эти самые умники — время от времени призывают нас, то есть самих себя, учиться у народа. Народ для них — святыня. Они произносят его имя с придыханием, вставая с кресел, подымая руку, как для клятвы. О, народ! Мудрый и великий! Источник духа, морали и прочих возвышенных штучек!
Так, может быть, не будем лицемерами? Если народ для умников так свят, то пусть они сами поучатся у народа в самом простом и наиважнейшем деле — жить как живется. Выпили-закусили и спать пошли.
Зачем же тогда нужны мы — аристократы?
— А что же будет с нами, с аристократами? — спросила я у Петера, когда мы с ним, нацеловавшись до посиневших губ, лежали рядышком на кровати.
Между нами, как вы помните, ничего не было. Кроме поцелуев, естественно. А это уже отдельный вопрос: чем считать поцелуи. Поцелуй — это «чего» или «ничего»? Надо будет спросить у знакомых девочек. Вот они придут ко мне на день рождения, я выберу самую умную и спрошу. Главное — не забыть.
Но сейчас — вопрос куда более для меня интересный.
— Так что же будет с нами, с аристократами, — повторила я, — если ваша революция победит?
Петер, казалось, был рад поговорить.
Он долго мне объяснял, что аристократия и безо всякой революции обречена на исчезновение. Аристократия — это что-то вообще из Средних веков. Тогда она имела хоть какой-то исторический смысл: бароны обирали крестьян, но защищали их от разбойников и других баронов. А сейчас люди, которые называют себя аристократами, играют в непонятные финтифлюшки. Непонятные им самим — вот что смешно.
— Нынешний так называемый аристократ, — говорил Петер, — на самом деле ничем не отличается от наследственного богача-бездельника. Он ведь и есть богач-бездельник. Легко себе представить, что вот был какой-то буржуа, лавочник, магазинщик, который сколотил себе миллионное состояние, а его сын еще полсотни лет назад решил обратить это состояние в деньги или ценные бумаги и положить в банк «Лионский кредит». И жил себе на проценты с капитала. И внук его так живет. И правнук. Чем же они отличаются от какого-нибудь графа, что живет на ренту с земли, которую ему пожаловал король? По-моему, ничем. Какая разница: пятьдесят лет назад человек разбогател или пятьсот?
— По-моему, разница огромная, — сказала я. — Аристократия накапливает то, что нельзя измерить деньгами или роскошью апартаментов. Может быть, у какого-нибудь нувориша вилла роскошнее, чем у графа с тысячелетней родословной. Может быть, у него денег в три раза больше. Это чепуха. Аристократия — это… Но вперед скажи мне, что же будет с аристократами? Их правда не будет?
— Нет, ты вперед скажи мне, что они накопили! — засмеялся Петер.
— Нет, ты! Нет, ты, ты, ты! — закричала я.
Он рукой попытался закрыть мне рот. Я легонько укусила его за палец. Держа его палец рукой, проговорила, не разжимая челюсти:
— Скажи, а то откушу.
— Аристократии не будет, — начал Петер совершенно серьезно. — Дворцов не будет, замков тоже. Аристократы, которые поумнее, станут обыкновенными людьми. Чиновниками, военными. Может быть, даже рабочими. Которые поглупее — разбегутся, уедут в страны, где аристократия пока еще в чести. Например, в Россию.
— Ну а самые глупые? — спросила я. — Которые будут сопротивляться?
— Сама понимаешь, — сказал он.
— Я очень глупая, — сказала я. — Глупее некуда. Я буду сопротивляться из последних сил. Тебе меня будет жалко?
— Да, — ответил он и со всей искренностью поцеловал меня в лоб.
— А мне будет жалко вас, — заявила я, вскочив с кровати и приводя в порядок свою блузку.
Я ведь не раздевалась. Я ему сразу сказала, что сегодня ничего не получится.
— Мне будет жалко вас! — повторила я. — Без нас вы осиротеете, превратитесь в полное ничтожество, в бесформенную кучу неизвестно чего.
XXV
— Кучу чего? — спросил Петер.
— Кучу неизвестно чего, — сказала я.
— А так бывает?
— А как же! Еще как бывает.
— Красиво сказано, — сказал Петер и повторил: — Бесформенная куча неизвестно чего.
— Тебе нравится?
— Да, — сказал он. — В смысле не «куча», а как сказано. Сама придумала? Прямо сейчас?
— Нет, — призналась я. — Прочитала. У одного философа. Фамилия Эльхман.
— А как книжка называется? — спросил он.
— Не помню, — сказала я. — Фамилию помню, а название нет. Кажется, «Символ и реальность» или «Реальность символа», а может, «Символизм реальности» — не помню точно. Маленькая такая, в оранжевой обложке.
— На немецком? — спросил Петер. — Или по-нашему?
— Тоже не помню, представь себе, — сказала я. — Честно, не помню. Где эта книжка сейчас и откуда я ее взяла — ничего не помню. Наверное, у папы. У папы очень много книг. Ну, в смысле у нас. Наша библиотека в имении. Дедушкины книги, папины…
— Какая ты начитанная, — сказал Петер.
— Не я одна. — Я отошла на пару шагов от кровати и стала ходить по комнате.
От двери к окну и обратно.
Петер следил за мной. У него смешно блестели глаза в полумраке. Мы, когда вошли, не стали зажигать электричество, а сразу начали целоваться в темноте. Потом повалились на кровать, и Петер стал пытаться меня раздеть, но вот тут-то я и объявила ему, что «не сегодня». Тогда мы зажгли свечку и продолжали целоваться уже спокойнее, так сказать, по затихающей линии, по затухающей.
Маленькая свечка горела на прикроватном столике. Я ходила по комнате, любуясь собственной тенью, как она движется по противоположной стене.
— Не только я, — говорила я, — не только я такая начитанная. Все мы очень много читаем. Часто совсем ненужные книжки, безо всякой системы. Не так, как ученые или
