Обнаров - Наталья Троицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хоро-о-ош!
Встав одной ногой на диван, взяв брата подмышки, Наташа не без труда подняла и посадила его. Мутными покрасневшими глазами он хмуро глянул на сестру и безразлично уставился в противоположную стену.
– Фу-у! Обнаров, ты как свинья. Пуловер облеван, штаны мокрые, мочой воняет. Это сколько ж выпить надо было?! Ну-ка, давай, снимай все.
Наташа взялась за его ремень. Он грубо отстранил ее и попытался лечь.
– Ну уж нет! Иди, к столу садись! Швы снимать надо! – приказала она. – Все по-своему делаешь! От больницы такси поймал. Смылся! Надо было тебя ко мне везти, там хотя бы был под присмотром.
На стол Наташа выложила из сумки инструменты и пузырьки. Потом надела стерильные перчатки.
– Иди, я жду!
Обнаров точно не слышал. Отсутствующим взглядом он смотрел перед собой и тяжело, хрипло дышал.
– Костя, не мотай мне нервы. Мне противно ухаживать за здоровым мужиком, как за маленьким!
Он не двинулся с места.
– Ну, хорошо.
Наташа села рядом и стала снимать с рук брата грязные бинты. Разбинтовав его руки, она поочередно внимательно осмотрела их, потом ловко, ниточку за ниточкой, стала удалять наложенные швы. Иногда Обнаров вздрагивал от боли в тех местах, где нитка задевала прикрывавшую ранку корочку, но по-прежнему не произнес ни звука. Обработав мелкие ранки антисептиком, смазав швы мазью, Наташа наложила легкую стерильную повязку.
– Ну, вот. Большинство швов – косметические. Корочки не трогай. Все… – сказала она, и стащив перчатки, откинулась на спинку дивана. – Завтра бинты можно будет снять, но мазь накладывать все равно дня три нужно. Для регенерации тканей.
– Может, душу твоей мазью, а? – хрипло сказал он. – Для регенерации тканей…
Наташа склонила голову брату на плечо.
– Слава Богу! Заговорил… Я боялась, у тебя с речью что-то.
– Плохо мне, Наташка. Думал, залью. Но… Не проходит…
– Костенька, не надо тебе больше пить. На тебя смотреть страшно. Ты же черный весь!
– Спать не могу. Пусто и страшно. Особенно вечером и ночью. Страх такой накатывает, что… хоть в петлю. Думал, выпью, усну, ее увижу, – он покачал головой, со вздохом сожаления добавил: – Не снится.
– А ты о живых думай! Егор по тебе скучает, плачет. Забери к себе Егора, маму. Тебе будет легче.
– Не будет. От того, что она Там, я не люблю ее меньше.
– Да будь она проклята, такая любовь! Ты губишь себя! Эта любовь легла на твою жизнь надгробным камнем! Кому нужна такая любовь? Тае?! Тебе?! Егору?!
– Ты не любила.
– А Жорик? А дети?!
– Мнене лги.
Обнаров отвернулся, откуда-то из-под подушки извлек недопитую бутылку водки и, приложившись к горлышку, тут же осушил.
Наташа притихла. Долго, внимательно она изучала свой маникюр.
– Ты меня с ним видел? – чуть смущаясь, спросила она.
– И с ним видел, и с другим видел.
– Жорику не говори, пожалуйста.
– Это твоя жизнь.
Раздался звонок в дверь. Обнаров посмотрел на часы, тяжело поднялся и, пошатываясь, пошел открывать.
Рассыльный из соседнего супермаркета внес в прихожую две коробки, Обнаров передал ему несколько купюр, тот поблагодарил и ушел.
– Что это?
Стоя в дверях, Наташа с любопытством разглядывала коробки.Обнаров достал из кармана нож, выбросил лезвие и полоснул по клейкой ленте на крышке. Из коробки он извлек бутылку водки.
– Ясно… – упавшим голосом констатировала Наташа. – Костя, я не знаю, что мне с тобой делать.
– А ты, сестренка, в психушку меня упрячь. Сейчас это модно, – сказал Обнаров и, отшвырнув пробку, приложился к горлышку.
Он пил жадно, точно на дне этой бутылки было желаемое освобождение от пытки действительностью, в котором не было ни боли, ни муки, ни горького сожаления.
– Знаешь, Костя, это – мысль! Так дальше продолжаться не может. Я приведу тебе очень хорошего психотерапевта. Надо же ставить на место твою голову. У тебя реактивная депрессия.
– Курица! Ты – тошная, хлопотливая наседка, которая душит своей заботой! – он выхватил из коробки вторую бутылку. – Я ненавижу твою показную заботу, твои диагнозы, эту твою правильную ухмылку! Пошла вон!!! Можете считать меня сумасшедшим, Папой Римским, но не лезьте ко мне! Оставьте меня! Дайте побыть одному! Дайте свободно дышать! Я вот уже две недели не могу вдохнуть полной грудью, точно застряло там что-то. А вы все лезете с советами, с поучениями, с вашей правильной нудистикой! Вон пошла, стерва! Вышвырну сейчас!
Когда, после второй бутылки, брат рухнул на диван и уснул, Наташа потихоньку вынесла в подъезд злосчастные коробки и, осторожно захлопнув за собой дверь, поехала домой.
Утром, до работы, Наташа опять заехала к брату. Привезла две сумки еды, в том числе самолично приготовленные котлетки, горячую картошечку и испеченные мамой пирожки.
В квартире стоял стойкий запах корвалола.
Упав ничком, Обнаров спал все на том же диване в гостиной. Рядом, на полу валялись пустые склянки из-под корвалола, а рядом еще две нетронутые бутылочки.
– О нет! – взмолилась Наташа и, приложив пальцы к шее брата, стала считать пульс.
Потом она перекатила безвольное тело на бок и посмотрела зрачки, опять потрогала пульс.
– Ой, спасибо тебе, мама, что родила нас здоровыми. От такой дозы у лошади сердце встанет…
Обнаров пришел в себя через четыре с половиной дня.
– Старый, сучий ты потрох, нельзя же так! – сказал ему Беспалов, едва он открыл глаза.
Обнаров облизал пересохшие губы, смахнул со лба испарину и непослушным, заплетающимся языком спросил:
– Где я?
– Пока на сцене.
Обнаров подозрительно огляделся.
– Нет, это я не на сцене. Это я дома.
– Ну как же? «Весь мир – театр, а люди в нем актеры». Кажется, так говорил господин Шекспир?
– А какое сегодня число? Двадцать пятое?
– Двадцать девятое.
– Как двадцать девятое? – Обнаров потряс головой, тяжело сел на диване.
– Так. Двадцать девятое. Еще бутылку корвалола выжрешь, про число у архангела Михаила будешь спрашивать.
– Нет, я не хочу у Михаила. Дай попить.
Беспалов протянул ему чашку с мутно-зеленой жидкостью.
– Пей. Это Наташка для тебя какой-то отвар сделала.
Зажав чашку в трясущихся руках, Обнаров послушно выпил, ладошкой вытер губы. Организм начал оживать.
– Это что, я четыре дня спал, что ли?
– Почти пять.
– Да ладно…
