Избранные сочинения. В двух томах. Том 1 - Николай Карамзин

Все тихо, все печально; почтовый двор стоит уединенно; вокруг его чистое поле. Товарищи мои сидят на траве, подле нашей кареты, не говоря между собою ни слова; постиллионы впрягают лошадей; ветер воет, и листья уныло шумят над головой моей.

Кто видит мои слезы? Кто берет участие в моей горести? Кому изъясню чувства мои? Я один… один! — Друзья! Где взор ваш? Где рука ваша? Где ваше сердце? Кто утешит печального?

О милые узы отечества, родства и дружбы! Я вас чувствую, несмотря на отдаление, — чувствую и лобызаю с нежностию!..

Дикий, преселенный из мрачных канадских лесов в великолепный город Европы, на сцену всех блестящих искусств, видит богатство и пышность — видит и пленяется; но через минуту очарование исчезает — хлад остается в его сердце, и он желает возвратиться в бедные шалаши лесов канадских, где грудь его согревалась питательными лучами любви и дружбы.

Товарищи мои садятся в карету — через час будем в Кале.

Нас привезли в трактир почтового двора. — Я тотчас пошел к Дессеню (которого дом есть самый лучший в городе); остановился перед его воротами, украшенными белым павильйоном, и смотрел направо и налево. «Что вам надобно, государь мой?» — спросил у меня молодой офицер в синем мундире. — «Комната, в которой жил Лаврентий Стерн» (См. «Sentimental Journey» («Сентиментальное путешествие (англ.). — Ред.). Стерново «Путешествие». Оно переведено на русский и напечатано.), — отвечал я. — «И где в первый раз ел он французский суп?» — сказал офицер. — «Соус с цыплятами», — отвечал я. — «Где хвалил он кровь Бурбонов?» — «Где жар человеколюбия покрыл лицо его нежным румянцем». — «Где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха?» (Все сие памятно тому, кто хотя один раз читал Стерново или Йориково «Путешествие»; но можно ли читать его только один раз?) — «Где приходил к нему отец Лорензо с кротостию святого мужа». — «И где он не дал ему ни копейки?» — «Но где хотел он заплатить двадцать фунтов стерлингов тому адвокату, который бы взялся и мог оправдать Йорика в глазах Йориковых». — «Государь мой! Эта комната во втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая англичанка с своею дочерью». -

Я взглянул на окно и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина и держала в руках книгу — верно, «Sentimental Journey»!

«Благодарю вас, государь мой, — сказал я словоохотному французу, — но если позволите, то я спросил бы еще». — «Где тот каретный сарай, — перервал офицер, — в котором Йорик познакомился с милою сестрою графа Л*?» — «Где он помирился с отцом Лорензом и… с своею совестию». — «Где Йорик отдал ему черепаховую свою табакерку и взял на обмен роговую?» — «Но которая была ему дороже золотой и бриллиантовой». — «Этот сарай в пятидесяти шагах отсюда, через улицу, но он заперт, а ключ у господина Дессеня, который теперь… у вечерни». — Офицер засмеялся, — поклонился и ушел. — «Господин Дессень в театре», — сказал мне другой человек мимоходом. «Господин Дессень на карауле, — сказал третий, — его недавно пожаловали в капралы гвардии». — «О Йорик! — думал я. — О Йорик! Как все переменилось ныне во Франции! Дессень капралом! Дессень в мундире! Дессень на карауле! Grand Dieu!» (Великий боже! (франц.). — Ред.) — Смерклось, и я возвратился в свой трактир.

Что вам сказать о Кале? Город невелик, но чрезвычайно многолюден, — и англичане составляют по крайней мере шестую часть жителей. Домы невысокие — в два этажа, а роскошь видна только в одних трактирах. Впрочем, все кажется мне здесь печальным и бедным. Воздух напитан сыростью и тонкою морскою солью, которая неприятным образом щекотит нервы обоняния. Ни для чего в свете не хотел бы я жить здесь долго!

За ужином ели мы прекрасную рыбу и свежих морских раков, отменно вкусных. Тут сидело человек сорок; между прочими семь или восемь англичан, которые только что переехали через канал и намерены странствовать по всей Европе. С ними был один италиянец, великий говорун и великий трус; худым английским и французским языком рассказывал он о многих опасностях, угрожавших ему и товарищам его на море. Англичане смеялись и называли его Улиссом, который пугает царя Альциноя повествованием о страшных небылицах (См. «Одиссею».). Между тем они беспрестанно кричали трактирщику: «Вина! Вина! Самого лучшего! Du meilleur! Du meilleur!» (Самого лучшего! (франц.). — Ред.), и розовое шампанское лилось из урны своей не в рюмки, а в стаканы. Оно так хорошо алело в стекле, так хорошо пенилось, что и умеренный друг ваш, не спрашивая о цене, велел подать себе бутылку — du meilleur! Du meilleur! Прекрасное вино! Немец с длинным носом, сидевший подле меня, доказывал убедительным образом, что оно и цветом и вкусом похоже на божественный нектар, который излился из рогов святой козы Амальтеи (Так говорит мифология.). «Мы давно слышали, — сказал один из англичан, — что немцы — ученый народ; теперь верю этому. Vraiment, Monsieur, vous etes savant comme tous les diables!» (Правда, сударь, вы чертовски образованный человек! (франц.). — Ред.) — Германец улыбался и был сердечно доволен заслуженною похвалою.

Я пришел в свою комнату, бросился на постелю и заснул, но через несколько минут разбудил меня шум веселых англичан, которые в другой горнице кричали, топали, стучали и проч. и проч. С полчаса я терпел, наконец кликнул слугу и послал его напомнить британцам, что они не одни в трактире и что соседи их, может быть, хотят тишины и спокойствия. Сказав несколько раз «Год дем», они замолчали. — Рука не пишет более — простите!

Узнав, что пакетбот наш не отвалит от берега прежде одиннадцати часов, я пошел бродить куда глаза глядят — очутился за городом, близ кладбища, обсаженного высокими деревьями, и вспомнил могилу отца Лоренза, где Йориковы слезы лились на мягкий дерн, — где в одной руке держал он табакерку добродушного монаха, а другою рвал зеленую траву. — «Патер Лорензо! Друг Йорик! — думал я, облокотившись на один мшистый камень. — Где вы, не знаю; но желаю некогда быть с вами вместе!»

У ног моих синелись цветочки; я сорвал два и спрятал в записную книжку свою. Вы их увидите некогда, — если волны морские не поглотят меня вместе с ними! — Простите!

Мы уже три часа на море; ветер пресильный; многие пассажиры больны. Берег французский скрылся от глаз наших — английский показывается в отдалении.

Вместе с нами сели на пакетбот молодой лорд и две англичанки, жена и сестра его; они возвращаются из Италии. Лорд важен, но учтив. — Лади и мисс любезны. С каким нетерпением приближаются они к отечеству, к родственникам и друзьям своим, после шестилетней разлуки! С какою радостию говорят о тех удовольствиях, которые ожидают их в Лондоне! — Ах! Я завидовал им от всего сердца! Они приметили мою чувствительность и для того, может быть, обошлись со мною ласковее, нежели с другими пассажирами. Через два часа лади занемогла морскою болезнию — лорд также — их отвели в каюту. Мисс осталась на палубе, но скоро и она побледнела. Ветер сорвал с нее шляпу, развевал ее русые длинные волосы. Я принес ей стакан холодной воды, но ничто не помогало! Бедная англичанка, смотря на меня умильными и томными глазами, говорила: «Je suis mal, tres mal; ma poitrine se dechire — Dieu! je crois mourir!» — «Мне дурно! Очень дурно; грудь моя раздирается — я умираю!» — Наконец и ее должно было вести в каюту к прочим больным женщинам. Она подала мне свою руку, холодную, слабую и дрожащую; грудь ее видимо подымалась и опускалась; слезы катились градом по бледному лицу — я почти нес ее на руках. Какая мучительная болезнь! Видя везде страдающих, видя многие неприятные явления, которые бывают всегдашним следствием морских припадков, я сам едва было не упал в обморок; оставил свою больную, возвратился на палубу и мало-помалу отдохнул на свежем воздухе.

Подле меня сидят теперь два немца — кажется, ремесленники, которые, думая, что их никто не разумеет, свободно разговаривают между собою. — «Что-то мы увидим в Англии! — сказал один. — Французы нам теперь известны; в них не много пути». — «Думаю, — отвечал другой, — что я Англия нам не очень полюбится. Где лучше нашей любезной Германии! Где лучше берегов Рейна!» — «Где лучше Веиндорфа! — сказал первый с улыбкою. — Там живет Анюта». — «Правда, — отвечал другой со вздохом, — там живет Анюта. Недалеко оттуда живет и Лиза», — примолвил он с улыбкою. — «Ах! Недалеко!» — отвечал первый с таким же вздохом. — «Еще шесть или семь месяцев», — сказал один, взяв товарища своего за руку. — «Еще шесть или семь месяцев, — повторил другой, — и мы в Германии!» — «И мы на берегу Рейна!» — «И мы в Веиндорфе!» — «Там, где живет Анюта!» — «Там, где живет Лиза!» — «Дай бог! Дай бог!» — сказали они в один голос и крепко пожали руку один у другого.

Уже открывается Дувр и высокие башни, в которых ночью зажигают огонь для безопасности плавателей. Нигде не видно зелени; везде песчаные холмы, песчаные равнины. Мы близко к берегу, но еще буря может унести нас далеко в необозримость морскую — еще опасность не миновалась — еще корабль наш может удариться о подводные граниты и погрузиться в шумящей бездне! Тогда… adieu! (Прощайте! (франц.). — Ред.)