Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— А хотя бы и запереть нельзя было, что же тут такого? — вдруг решил этот сложный вопрос Володя. — Ведь мы свое с тобою возьмем, потому что папино! Раз оно папино — значит, не мамино, а наше… Маме из папиного имущества только седьмая часть приходится, — я уж наводил справки у юристов.

— Конечно, папа для нас жалеть бы не стал, — тут же поддержала его Еля. — Пускай дом на имя мамы, а шкаф этот папин, и все, что в шкафу есть, — это тоже его.

После этих слов, едва договорив их, она проворно, как ящерица, выскочила из комнаты на улицу, тут же, не теряя ни секунды, вернулась и, взяв за руку ничего не понявшего брата, сказала торжественно:

— Я знаю, где у мамы ключ от шкафа, только это нужно сейчас, пока ее нет! Мы там такое что-нибудь возьмем, что она и не догадается, а потом запрем и ключ на место.

Очень преобразилась вдруг Еля на глазах у Володи.

Он привык видеть ее за последние месяцы пришибленной, неразговорчивой, неулыбчивой, глядящей исподлобья, даже сутуловатой какой-то. Теперь же перед ним была прежняя Еля, даже, пожалуй, еще более предприимчивая, чем прежде.

Спальня матери не была заперта: там недавно осела дверь, и внутренний замок перестал действовать, а призвать столяра или плотника Зинаида Ефимовна все никак не удосуживалась.

Войдя в спальню, Еля быстроглазо огляделась кругом, сразу определила все укромные места, где могла бы таиться небольшая связка ключей от шкафов, и нашла эту связку ощупью в нарочно наброшенной на нее куче ситцевых обрезков и мотков шерстяных ниток, то есть там, где не пришло бы и в голову Володе их искать.

Большое торжество в глазах сестры увидел Володя, когда она звякнула ключами, и теперь уж она кивнула ему на дверь, шепнув:

— Посмотри, — не идет?

Как и она перед тем, Володя стремительно выскочил на улицу, поглядел направо, в сторону базара, даже и налево просто так, для очистки совести, — матери с Васей не было видно.

А когда он снова вскочил в комнату, Еля уже стояла перед отпертым шкафом и при нем взяла очень быстро одну за другой три крайних книги со второй, считая сверху, полки. На четвертой же, оказавшейся «Диагностикой по внутренним болезням» проф. Клемперера, она задержалась и вынула из нее что-то, завернутое в газетную бумагу.

Она шепнула очень взволнованно: «Вот он!» — и тут же поставила «Диагностику» на место, проворно заперла шкаф и кинулась в спальню матери, чтобы связку ключей спрятать по возможности точно так же, как это было проделано матерью.

Только после этого она отогнула краешек газетной обертки, чтобы убедиться, что под нею есть именно то, чего она искала, убедилась, сказала облегченно: «Здесь!» — но на всякий случай опять приказала Володе:

— Поди посмотри еще, не идут?

И Володя так же покорно и так же проворно, как и в первый раз, выбежал на улицу и тут же вскочил обратно в дом, подняв предупреждающе палец.

— Что? Идут? — спросила Еля теперь уже без всякой тревоги.

— Показались! Только еще далеко, — сказал Володя.

— Да теперь уж неважно… Слушай, Володя! Это — папин выигрышный билет какого-то «Второго выигрышного займа» — так папа его назвал. Когда был розыгрыш этой зимою, папа его доставал и смотрел, а я видела, — я тут у него была. Он сказал мне тогда, когда начал смотреть: «Ну, Елинька, на твое счастье: вдруг окажется выигрыш!..» А потом сказал: «Нет, плохое у тебя счастье!..» А билет этот положил в книжку и шкаф потом запер. Я только запомнила, на какой полке была эта книжка, а какая она, этого хорошо не рассмотрела. Ух, как я боялась сейчас, что ничего не найду!.. Слушай, Володя! Папа просил меня никому не говорить — значит, и маме тоже! Ты понимаешь, папа даже и от мамы этот свой билет прятал, — вот как! Он хотел, значит, ей сюрприз сделать, если бы выиграл… Ты знаешь, сколько нам за него могут дать, если его продать? Рублей… триста, должно быть, вот сколько!

— А кому же продать? Кто его купит? — спросил Володя, очень увлеченный тем, что так удачно проделала сестра.

— Как это «кто»? Кто угодно, стоит только об этом сказать кому-нибудь, у кого есть деньги.

— Триста рублей? — усомнился было Володя.

— Что? Много, думаешь?.. А выиграть на него можно и сорок тысяч и двести даже, если кому повезет, — я уж узнавала. Поэтому люди их и берегут, эти билеты, и вот папа тоже берег… Только ведь папе — ты сам знаешь, — не везло никогда в жизни.

— Ну, зато нам с тобой повезло, — оживленно сказал Володя. — Знаешь, что? Я его возьму с собой в Москву, там и продам… Давай!

И он протянул было руку за билетом, но Еля спрятала билет за спину.

— А мне сколько дашь? — пытливо спросила она.

— Тридцать дам, — подумав, назначил он.

— Ого! Так мало?! — удивилась она.

— Мало? А откуда же я возьму больше! — несколько оторопело спросил он.

— Пятьдесят дашь?

Она решительно тряхнула головой с гладкой прической темных волос и еще решительнее посмотрела прямо в глаза брата.

— А с чем же я сам останусь?

— Хватит с тебя до Москвы доехать. А как только доедешь, продашь билет.

Но Володя вдруг спохватился:

— А ты знаешь, что эти билеты в тираж выходят? Тогда уж они ничего, конечно, не стоят.

Однако Еля отозвалась на это совершенно спокойно:

— Если бы ничего не стоил, то зачем бы папа его и прятал? Изорвал бы да бросил: пропало бы то, сколько он за него заплатил, вот и все, — а то ведь опять положил в книжку, значит, ни в какой тираж не вышел.

— Сорок, так и быть, пожалуй, — неожиданно повысил цену билету Володя.

— Мне не у кого занять ни одного рубля, ты понимаешь? — довольно азартно уже теперь выкрикнула Еля. — А ты жадничаешь!.. И пойдем уж отсюда, а то если мама нас здесь застанет, она начнет строить всякие догадки, покою не даст!.. Во всяком случае ты, может быть, займешь у кого-нибудь десять рублей или там, я не знаю, как-нибудь достанешь, а я нет, — и весь разговор.

Они вышли и разошлись в разные стороны вовремя: мать с Васей уже подходила к дому, и Вася нес две корзины.

Похищенный выигрышный билет отца Еля спрятала в надежное место, предоставив брату подумать над тем, где и у кого мог бы он занять или каким-нибудь другим образом достать всего только десять рублей, чтобы не сорок, а пятьдесят дать сестре за ее удачу.

В тот же день вечером Володя, пропадавший где-то в городе так долго, что даже не поспел к обеду, вызвал Елю из дома поговорить окончательно, и говорили они, встретясь на другой улице, чтобы не вызвать у матери подозрений.

К этому времени Володя узнал у сведущих людей, сколько стоит выигрышный билет 2-го займа, и даже решил про себя, что сестра его имеет, пожалуй, право считать его теперь своим, если одна только она и знала, где он находится и как его можно извлечь из шкафа.

Однако десяти рублей в дополнение к сорока ему все-таки не удалось достать, и вот около часа, пока уже достаточно свечерело, брат и сестра, принимаемые проходящими, быть может, за влюбленную парочку, говорили хотя и не в полный голос, но довольно горячо об этих именно десяти рублях, пока не согласились, наконец, на обоюдную уступку: «Маркиз» дал сестре сорок пять рублей, а от нее получил отцовский выигрышный билет, который развернул тут же, осмотрел, прочитал, чтобы не было никакого подвоха.

Годы, проведенные с раннего детства до юности в унылой скаредной бедности, когда на всех четверых покупалась только одна зубная щетка, служившая им до тех пор, пока не стиралась, не могли не сделать очень расчетливыми их обоих, особенно теперь, когда каждый из них готовился отпочковаться от родительского дома, густо пропахшего валерьянкой, и начать свою жизнь.

А на другой день после недолгих сборов Володя уезжал в Москву, и провожать его пошла на вокзал только Еля, и то не открыто, а тайком от матери. Володя не решился истратить тридцать копеек на извозчика, и Еля помогала ему донести до вокзала тощий чемодан.

Нечего и говорить, что — услуга за услугу, — в увольнительном свидетельстве Ели теперь стояло уже не 8, а 6, и никто бы не смог заподозрить исправления: Володя был искусный каллиграф, прекрасно владевший несколькими шрифтами, между прочим и готическим; Еля не могла быть неблагодарной ему за его работу.

Перед отходом поезда они простились, как любящие друг друга брат и сестра, долгим и крепким поцелуем, и даже слезы выступили на глазах Ели, вспоминавшей в эти недолгие минуты только то лучшее, что бывало в их жизни на скромной улице Гоголя, в доме, владелицей которого считалась их мать.

Еля дошла в эти размягченные минуты до того даже, что извинила брату и все то презрение к ней, какое, не стесняясь, проявлял он больше полугода: почему-то именно здесь, на вокзале, при расставании, может быть последнем, это именно презрение и возвышало Володю в ее глазах.