Распутин наш. 1917 - Сергей Александрович Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иваныч, ленту!
– Есть!
Сдернуть пулемет с парапета, торопливо откинуть крышку кожуха, натолкать в раскаленный зев снег, моментально превращающийся в пар, водрузить обратно, оглохнув, не обращая внимания на “вжик-вжик” и лишь запоздало пригнуться, присесть, когда папаха, как живая, вдруг слетит с головы, уносясь чёрной птицей назад и вниз…
– Иваныч, подавай!
И снова дикие гонки со “светлячками” – кто первый успеет доставить нужное количество остроконечных смертей в точку встречи с врагом, кто перевесит свинцом, передавит огнём. Потом каким-то шестым чувством приходит понимание, что противник дрогнул, остановился, попятился, сейчас побежит. И ты добавляешь огонька. Пулемёт, словно почувствовав военную удачу, послушно плюётся длинными очередями, работает на расплав ствола, а потом щелкает вхолостую боёк, обессиленно выпадает из приемного механизма опустошённая брезентовая лента, и наваливается оглушительная, пугающая тишина…
– Иваныч, что у нас с огневым припасом? Иваныч!..
Поручик осторожно скосил глаза назад. Верный ординарец, прошедший с Надольским два фронта, лежал ничком среди пустых коробок из под пулеметных лент, приложившись щекой к холодному настилу.
– Иваныч!.. Слышишь меня? Да как же так?…
Подняться на ноги не смог. Виски пронзила раскаленная игла, парапет качнулся и больно ударил по подбородку. Поручик перевернулся на спину и тихо застонал от бессилия. В зеве винтовой лестницы появилась гибкая, почти невесомая тень и бросилась к офицеру, на ходу сдёргивая с плеча фельдшерскую сумку.
– Лежите спокойно, не вставайте, у вас всё лицо в крови…
– А я думал, это пот…
– И пот тоже, но задело вас сильно. Пуля чуть скальп не сняла… Сейчас перевяжу…
– Кто вы? Как вас зовут?
– Ольга…
– Откуда вы здесь?
– Мы приехали утром, когда вы еще не заступили в караул. Анечка пообещала показать студию… И вот, задержались…
– Когда началась стрельба – испугались?
– Нет. Скорее – когда прекратилась… Подумали, что остались одни, совсем без защиты… Вот я и бросилась к вам.
– Вы – отчаянно смелый человек, Оля… И перевязку делаете ловко…
– Я работаю в госпитале. За два года столько всего… Могу даже с закрытыми глазами.
– Мне надо вниз, срочно послать за помощью… Еще одну такую атаку не выдержим…
– Там Анечка… Анна Генриховна уже командует. Скоро придет и все расскажет…
– Если там Ревельская, тогда я спокоен…
Поручик полюбовался сосредоточенным лицом сестры милосердия. Она закусила губу от усердия и очаровательно хмурила брови, накладывая очередной виток бинта.
– Оля, взгляните, пожалуйста, что за шум?
– Митингуют солдаты, студенты, рабочие, – вздохнула спасительница и устало опустила руки. – Перевязала. Как вы себя чувствуете?
– Александр… Саша… Простите, поручик Надольский, в отставке.
– Ну какой же вы отставник, Александр, – Ольга очаровательно улыбнулась, – не говорите так. Вы как раз в строю.
Надольский прикрыл глаза. Голова кружилась всё сильнее.
– Не понимаю, почему они так? – с обидой произнес он. – Мы же сделали, всё чтобы было меньше крови, чтобы никто не пострадал… И вдруг такая ненависть… Не знаю.
– Я знаю – почему, – грустно улыбнулась Ольга. – Когда была маленькой, мы с папА на Пасху ездили в Лавру. Я помню прекрасную погоду, радостные лица и мы в открытой бричке. Вдоль дороги стоят, машут руками и что-то кричат вслед босоногие крестьянские дети – наши ровесники, а мы с сестрой бросаем им конфеты… Леденцы падают прямо в дорожную пыль и дети их подбирают… А сейчас эти конфеты взошли и заколосились ненавистью… Мы, сами того не желая, их посеяли, нам их и пожинать…
– Насколько я понял, вы образцово-показательно обгадились, и мне срочно надо спасать вашу тощую задницу от возмездия обитателей Сити?
Джордж Лэнсбери никому из англичан и тем более туземцам не простил бы такие грубые, обидные слова в свой адрес, но этот случай был особым. Он действительно ошибся, понадеявшись на внезапность и отправив в лобовую атаку на вражеский штаб на Елагином острове своих лучших людей, остывающих на морозе за забором этой проклятой усадьбы и на льду Средней Невки. Вторая причина тоже была уважительной. Говоривший был представителем не менее могущественного, чем сам Лэнсбери, американского банкирского сообщества, и звали этого хама – Лев Троцкий. “Небольшого роста, сухощавый, чернявый, некрасивый в бросающейся в глаза чрезвычайной степени. Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительные чёрные глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные чёрные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжёлый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И – непостижимая странность! Необычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатка рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали … человеку поразительное сходство с чёртом. Одет он был в потертый сюртучишко. Крахмальный воротничок рубашки был сильно заношен. Плечи и рукава сюртука засыпаны перхотью с головы. Штанишки мятые, сильно раздавшиеся у колен, рассыпавшиеся в концах мелкой бахромкой. И не отвечавший этой внешности, приятный мелодичный голос”[102], произносящий в адрес англичанина обидные, но всё же справедливые слова. Кто такой Лэнсбери теперь – полководец, лишившийся своей армии?
– Считаю, что перед лицом общего врага мы могли бы воздержаться от взаимных оскорблений, – гнусавил посланник всесильных Ротшильдов.
Троцкий сделал небрежный жест пухлой, белой рукой с наманикюренными ногтями, выражающий тщеславие и дерзость, насмешливо произнеся:
– Кто из нас выпрашивает помощь, расписавшись в собственной некомпетентности? Вы или я?
– Считаю ваше заявление о моей некомпетентности излишне скоропалительным, – набычился Лэнсбери.
– Можно было бы устроить интеллектуальный диспут, но я не могу сражаться с безоружным, – продолжил унижать англичанина Троцкий, – поэтому предлагаю закончить нашу беседу, ибо имею стойкое ощущение, что мы находимся на разных полюсах мыслительной деятельности. Я не собираюсь бросать в атаку своих людей по вашей прихоти. Во первых – у них совершенно другая подготовка, во вторых – их очень
