Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

Особый пункт расспросов касался Петра Федоровича. «Его высочеству великому князю говорил ты, что ежели его высочество не перестанет таков быть, каков он есть, то ты другие меры против него возьмешь; имеешь явственно изъяснить, какие ты хотел в великом князе перемены и какие другие меры принять думал».

Последний вопрос отсылал Бестужева прямо к проекту о соправительстве Екатерины. Однако все его варианты были уничтожены. На руках у следствия не имелось ни одного уличающего документа. Оставалось уповать только на признания обвиняемых. Поэтому перехваченная записка канцлера Екатерине, посланная из-под ареста, вызвала такой интерес.

«Советуешь ты великой княгине поступать смело и бодро с твердостью, присовокупляя, что подозрениями ничего доказать не можно. Нельзя тебе не признаться, что сии последние слова весьма много значат и великой важности суть». Алексей Петрович опять не признался. Опытный политик, он понимал, что лучше держаться одной линии. Стоит показать колебания, и его разорвут. Поэтому арестант отвечал: «Великой княгине поступать смело… я советовал, но только для того, что письма ее к фельдмаршалу Апраксину ничего предосудительного в себе не содержали»[613].

Елизавета явно отчаялась услышать от своего канцлера слова правды. 7 марта следователи взывали к совести Алексея Петровича, заявляя, что императрица «из единого милосердия хочет токмо, хотя в одном пункте, видеть чистое твое признание. Повелевает… дабы ты обстоятельно объявил, каким образом Апраксин вошел в такой кредит у великой княгини и кто его в оный ввел!».

Дошло до того, что Бестужеву в качестве улики предъявили найденную у него при обыске золотую табакерку с портретом великой княгини. Канцлер смело заявил, что получил ее в подарок от самой Екатерины на одном из куртагов незадолго до ареста. Что из этого следовало? Ничего. Можно ли было на основании презента судить бывшего министра? Подобные безделушки имелись у многих, они и делались специально для раздачи.

Алексей Петрович не позволил схватить свою ученицу за руку. Однако Елизавета напала на верный след. Из протоколов видно, что участие Екатерины в политических делах вменялось в преступление не только ей самой, но и сановникам, которые соблазнились близостью с малым двором. Императрица видела в их действиях измену. Она «горько жаловалась» на поведение великой княгини австрийскому послу Эстергази. Если бы в руки августейшей тетки попали письма нашей героини Уильямсу, следствие обрело бы твердую почву.

«Я устала страдать»

Однако пока против Екатерины говорили только подозрения. Именно тогда Брокдорф убеждал Шуваловых «раздавить змею». Но великая княгиня не позволила своим врагам восторжествовать до конца. К началу 1758 г. это была уже не юная принцесса, после первой политической неудачи ударившая себя ножом в живот. Прошло 13 лет. Каждый год стоил ей страданий и дарил опыт. Вместо подавленной, испуганной обвиняемой перед императрицей предстал уверенный в себе человек, не желающий признаваться в очевидном и готовый бороться до конца.

Был момент, когда Екатерина дала слабину. Но ее так больно ударили по рукам, что она пришла в себя. На минуту ей показалось, будто она может прибегнуть к посредничеству австрийского посла, и обратилась к Эстергази за помощью, уверяя, будто навлекла на себя негодование Елизаветы, радея об интересах Марии-Терезии. В этих словах имелась крупица правды: именно Вене было выгодно наступление Апраксина, с которым торопило фельдмаршала письмо Екатерины.

Однако граф с презрением отвернулся от царевны, заявив, что статус дипломата не позволяет ему вмешиваться «в домашние дела государей», и посоветовал нашей героине «обратиться к посредничеству своего супруга, владеющего полной милостью и доверенностью императрицы». Последние слова тоже отчасти соответствовали реальности, поскольку после покаянного разговора с тетушкой Петр Федорович выглядел в глазах Елизаветы меньшим врагом, чем его жена-интриганка.

Пощечина, полученная от австрийца, пошла Екатерине на пользу. Она осознала, что ей не на кого рассчитывать, кроме себя. Через несколько лет Эстергази горько пожалеет о своей политической слепоте. Наша героиня выкрутится, а вот ее отношения с домом Габсбургов будут надолго испорчены.

Итак, следовало действовать самой. А именно это у Екатерины получалось лучше всего. Обычно, повествуя о кризисе 1758 г., исследователи упоминают две судьбоносные беседы нашей героини с императрицей. Однако прелюдией к ним стал уже описанный разговор о Голштинии, показавшийся Екатерине допросом. Здесь ей не удалось добиться своего. Елизавета спрашивала, не пускаясь в обсуждения. Невестка вынуждена была оправдываться.

Сэр Роберт Кейт, описывая эти события в донесении 14 марта 1758 г., склонен был и здесь видеть австро-французскую интригу: «Ныне посланники граф Эстергази и маркиз Лопиталь суть здешние законодатели и уже всецело завладели даже великим князем. Для начала добились они охлаждения его к великой княгине, которую прежде он во многом слушался. Говорят, будто использовали с сей цель некоего Брокдорфа… Великая княгиня хотела жаловаться на него императрице… но недоброжелатели опередили ее и внушили ее величеству дурное мнение о ее императорском высочестве… и ныне кредит сей принцессы при дворе далеко оставляет желать лучшего»[614].

Тот памятный разговор должен был послужить для великой княгини грозным предупреждением. Дело неумолимо шло к развязке, и на время Елизавета взяла паузу — ей необходимо было расчистить поле для игры, т. е. убрать защитника Екатерины Бестужева и получить веские улики против невестки. Это удалось только наполовину: канцлера больше не было рядом с нашей героиней, но и компрометирующие материалы в руки следствия не попали. Елизавете пришлось начинать партию без козырей.

Поэтому она и не спешила с выяснением отношений. Напротив, был пущен слух, будто великую княгиню вот-вот вышлют из России. Вероятно, Елизавету устроило бы, не предпринимая никаких решительных шагов, держать невестку под угрозой подобной участи и тем заставить вести себя потише. Однако Екатерина перехватила инициативу, она задумала добиться от августейшей свекрови прямого ответа. А ничего не могло быть императрице неприятнее, чем такие резкие и бесповоротные слова.

Екатерина ловко спровоцировала подходящий повод для ссоры с мужем, который в последнее время прятался от нее, как от зачумленной. «Я видела, что Его Императорское Высочество не смеет почти со мной разговаривать и избегает заходить в мою комнату»[615], — писала она. Наша героиня знала, что Петр терпеть не может русскую комедию. Когда она захотела поехать в театр, супруг не дал ей экипаж. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения царевны, и она разразилась горькими жалобами на свою участь, при этом доведя грозного главу Тайной канцелярии до сочувственных слез.