Елизавета I - Кэролли Эриксон

Именно этим, наверное, объясняется столь резкая реакция Лестера. Все то доброжелательство, что он так щедро расточал герцогу, растаяло после этого обмена кольцами как дым. Елизавету же несколько дней спустя он безо всяких церемоний спросил, кто она теперь — все еще девушка или уже женщина? Спит ли она с мужчиной, которого, пусть и неофициально, назвала своим мужем?

Все еще девушка, отвечала Елизавета, добавив, что скорее всего ею и останется, ибо условия, на которых она дала клятву Алансону (заключались они в том, что Генрих примет новые, довольно экстравагантные требования, связанные с этим браком), вряд ли будут выполнены. Вопрос, разумеется, носил чисто риторический характер. Подобно порывистому жесту королевы взрыв Лестера тоже отличался явной демонстративностью, хотя следует признать, что и в том и в другом случае наличествовало и искреннее чувство. Чем бы ни омрачалось их взаимное влечение, растянувшееся чуть ли не на целую жизнь (в том числе и женитьбой Лестера), его собственническое чувство по отношению к королеве никогда не ослабевало, и теперь он ревновал к маленькому самодовольному герцогу.

Хэттон же, давний и верный искатель руки королевы, был безутешен: у него отняли любовь, и кто? — человек, от которого можно ожидать только беды. На всем протяжении ухаживаний Алансона Хэттон упрямо гнул свою линию, давая королеве глубокомысленные, полные цветистого красноречия советы, посылая любовные письма («Я люблю Вас, жить без Вас не могу», — с обезоруживающей прямотой писал он), осыпая дарами: платьями, драгоценностями и просто кошельками с золотом. Он беспокоился о ее здоровье и во время очередной эпидемии чумы отправил ей кольцо, якобы обладающее магической силой отгонять заразу. Его следует повесить на цепочку и носить на груди — «этом источнике целомудрия и чистоты».

Именно верная любовь к королеве заставляет его так горько переживать ее необдуманный шаг, который к тому же не будет понят в народе! Став свидетелем ошеломившей его сцены, Хэттон затеял с королевой прямой и прочувствованный разговор. От этого брака, настаивал он, Англия только пострадает, сама же королева, столь явно пренебрегая волей своих подданных, лишь спровоцирует бунт, который может привести к ее свержению с трона и даже смерти. Должно быть, искреннее чувство, звучавшее в словах Хэттона, заставило королеву выслушать его с необычной терпимостью. А еще вероятнее, она удерживалась от того, чтобы оборвать его, потому что знала: то, чего он так страшится, никогда не произойдет.

Чем дольше Алансон оставался в Англии, тем яснее становилось, что брак с ним — это вовсе не политическая целесообразность, как то казалось Елизавете в иные моменты, когда ее охватывал страх за будущее державы, но и не сентиментальное приключение, о котором ей всегда мечталось. Подошел конец года, а она ни на дюйм не приблизилась к заключению официального соглашения с Генрихом III — отчасти, наверное, потому, что требовала включить в него совершенно невыполнимые условия вроде возвращения Кале или формального объявления Францией войны Испании. Между тем она к этому времени успела убедиться, каким тяжелым в общении, каким агрессивным может становиться Лягушонок, когда что-нибудь не по нем, — отрезвляющее предупреждение о том, во что может вылиться семейная жизнь с этим человеком.

Маска страстного воздыхателя спала, и за ней оказалось лицо авантюриста и вымогателя. Он требовал все больше и больше денег — тридцать тысяч, пятьдесят, сто. Ему нужно было покрывать новые военные расходы и думать о будущих, а в конце концов он стал настаивать на огромных ежемесячных выплатах. Елизавета просто обязана выдавать ему их, с холодной безапелляционностью заявил он. Сколько можно играть его чувствами, ничего не давая взамен? По ее вине он сделался всеобщим посмешищем. На публике герцог продолжал свои медоточивые речи, да и Елизавета, как и прежде, выказывала ему самые нежные знаки внимания, но стоило им остаться вдвоем, как сладость растворялась в угрозах и шантаже.

«Обжигающее желание» — это, конечно, тоже чистое лицемерие, никто в этом больше не сомневался. «Обмирая от любви», страстно стремясь к своей возлюбленной, что три года не допускает его до себя, маленький герцог легко находил утешение у лондонских шлюх, иные из которых, случалось, рылись в его бумагах и продавали их английским дипломатам.

А как же старинный обряд принесения брачной клятвы? Алансон, как, впрочем, и все остальные (возможно, за исключением одной лишь невесты), воспринял его всерьез и немедленно написал брату, что теперь он связан с Елизаветой такими же прочными узами, как Генрих со своей женой. И как это он мог додуматься отправить такое письмо, недоумевала Елизавета в разговоре с Суссексом. Ведь знает же он прекрасно, что клятва эта имеет силу только в том случае, если французы вступают с Англией в военный союз.

«Нет, нет, мадам, отныне вы — моя, — возбужденно воскликнул Алансон, увидев вдруг, что все то, что он определенно надеялся получить в Англии, включая целое состояние в чисто денежном выражении, уплывает сквозь пальцы. — Вы моя, и я могу доказать это вашими письмами, вашими собственными словами, кольцом, полученным от вас, о чем я сразу же сообщил брату, матери и всем французским принцам крови!»

И действительно, у Алансона были и свидетели, и документы — словом, все, кроме реальных возможностей заставить Елизавету сделать то, чего ему хочется. «Если я не могу повести вас под венец по доброй воле, придется сделать это силой; во всяком случае, без вас я из этой страны не уеду». Что бы Алансон ни имел в виду — тайное бегство, похищение или скорее всего просто шантаж, — эти слова положили всякий конец тому, что еще оставалось от любовного чувства.

«В тоске, в печали…» — так начиналось стихотворение, сочиненное Елизаветой на отъезд герцога Алансона. «Люблю, хоть ненавидеть я должна». Она словно раздвоилась — даже не в отношении этого маленького, дурно воспитанного человечка, а в отношении к самой любви. Хоть на людях и говорилось, что уезжает Алансон ненадолго и скоро вернется, чтобы вновь встать на вечную свою вахту у изголовья возлюбленной, всем было ясно: покидает Англию, и покидает навсегда, последняя надежда Елизаветы на замужнюю жизнь.

С ним исчезала ее давняя мечта о домашнем очаге, надежда сохранить красоту, которой будет восхищаться любовник, ставший мужем. При всех своих пороках, которые Елизавете только начали еще открываться, Алансон коснулся каких-то потаенных струн ее души, чего раньше не удавалось сделать никому, за исключением Лестера. С Лягушонком ей было сладостно бездельничать, часами разговаривать вдвоем, когда и близко никого нет. Елизавета заходила к нему на ночь с небольшой миской супа, может