Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

Мне не хотелось оставаться дома в такой день. Год подходил к концу. Я подошёл опять к своему столу и быстро написал несколько строк ван дер Веерену и его дочери, а также мадемуазель де Бреголль, приглашая их на прогулку за город и предоставляя своих лошадей в их распоряжение. Мне говорили, что обе дамы умеют хорошо ездить верхом, хотя ван дер Веерен по понятным причинам и не держал собственных лошадей. Мы предполагали доехать до старинной башни, которая находится на востоке от города и до которой будет около часу езды. Донна Изабелла никогда не была здесь, хотя это и странно. Может быть, потому, что дороги были не особенно безопасны.

Мои люди привыкли делать всё быстро, и когда был получен ответ, всё было готово. Я вскочил в седло и поехал навстречу своим гостям.

Донна Марион не могла ехать с нами: её мать чувствовала себя нехорошо, и ей не хотелось оставлять её. Таким образом, нас было трое и, кроме того, двенадцать всадников, которым я приказал сопровождать нас и ехать за нами на некотором расстоянии. Время было военное, и дорога шла через лес почти на целую милю.

Донна Изабелла была очень красива в тёмной амазонке и шляпе с широкими полями. Когда я подсаживал её в седло, я заметил, что у неё очень стройная нога — верный признак благородной испанской крови. Она очень мило поблагодарила меня за приглашение. Её манера обращаться со мной значительно изменилась с того дня, как я просил её отца помочь мне составить список еретиков. Произошло ли это оттого, что она стала бояться меня? Мне как-то не хотелось верить этому. Или, может быть, она перестала недоверять мне?

Она ездила очень хорошо, хотя и говорила, что её кузина — лучшая наездница. Я могу себе представить, что рука донны Марион была бы крепче и увереннее. Во всём, что она делает, заметна какая-то величавая сила, ясная и твёрдая определённость, которая составляет полную противоположность нервной грации донны Изабеллы и её настроению, меняющемуся, как облака на небе. Но временами в её манерах есть что-то неожиданное, порывистое, и это составляет главную её прелесть. Помимо этого внешнего различия я думаю, что они должны составлять контраст и в любви, и в ненависти.

Ехать было очень весело. Она держалась или рядом со мной, или чуть-чуть впереди, и её красивая фигура плавно покачивалась при каждом движении лошади. Я был очень доволен, что последовал минутной прихоти, сам поехал и её заставил проехаться.

Мы ехали довольно быстро, ибо воздух был прохладным. Деревья были уже без листьев, а почва пропитана дождём.

Но небо было светло и ярко в противоположность земле. Мы скоро доехали до башни, и я стал играть, как мог, роль хозяина, хотя и не мог предложить моим гостям той роскоши, какая была у них за столом. Мой старый херес вызвал румянец у донны Изабеллы, и, когда мы поехали обратно, она вдруг вскрикнула:

— Хотите держать пари, что я обгоню вас до тех деревьев?

— Согласен, — отвечал я, и мы поскакали.

Мы неслись как ветер. Её отец не спеша ехал за нами и улыбался. Её лошадь не могла сравняться с моей. Как ни быстро она неслась, всё же у меня была чистокровная арабская, которую я привёз с собой из Испании и которая уже дважды спасла мне жизнь. Я нёсся впереди неё почти до самой цели, но потом приостановил лошадь, давая ей возможность одержать надо мной победу. Но это не укрылось от неё.

— Я проиграла! — вскричала она, как только мы пустили лошадей более медленным аллюром. — Вы дали мне выиграть пари. Я отлично вижу это. Это нехорошо. Мало вы меня знаете, если думаете, что такая победа может доставить мне удовольствие.

— Вы не могли выиграть пари, донна Изабелла. Ваша лошадь животное благородное — иначе я не мог бы предложить её вам, — но она не может состязаться с моей, испытанной в боях и способной при случае спасти человеку жизнь. Я только проявил обычную вежливость, как и подобает кавалеру.

— Это опять ваши испанские церемонии, сеньор. Но ведь мы в Голландии, в стране простых манер и простых откровенных людей вроде меня. Я, вероятно, то и дело задеваю вас своей грубостью.

— Ваша улыбка искупает всё это. Мои апартаменты в городском доме без неё кажутся мне пустыми.

— Что вам в моей улыбке, сеньор?

— Она красит вас. Если б я не видел её несколько дней подряд, мне чего-то не хватало бы.

— Разве я красива только тогда, когда улыбаюсь? Вот скудный комплимент!

— Нет. Вы всегда прекрасны, но ещё прекраснее, когда вы улыбаетесь. И тогда я знаю, что у вас весёлые мысли. Поэтому ради вас и самого себя буду надеяться на то, что впредь эта улыбка будет чаще. Последний раз, когда я вас видел, вы были что-то серьёзны.

— Не такое время, чтобы радоваться. Вы тоже улыбаетесь редко.

— Это мне не нужно в такой степени, как вам, донна Изабелла. Да и время не такое, как вы изволили сказать.

— Надеюсь, вы не рассчитываете, что на комплимент я буду отвечать тоже комплиментом? — спросила она лукаво.

— Нет. Я всегда стараюсь, чтобы обо мне судили по моим делам, а не по моему лицу.

— И что же вы скажете о таком способе?

— Да ничего особенного. Впрочем, на меня, может быть, трудно угодить. Я всегда желал чего-нибудь значительного, чего-нибудь даже такого, что кажется невозможным, и однако…

Я смолк. Мы медленно ехали по дороге через лес, о котором я говорил. Тёплый отблеск ясного неба лежал на наших лицах. На одной из веток, под которой мы проезжали, остались золотисто-жёлтые листья, которые буря забыла сорвать и унести. Рукой до них нельзя было достать.

— Последние листочки этого года! Как они красивы! Как мне хотелось бы их иметь! Вы желали чего-нибудь невозможного? Вот для вас задача.

— Вы забыли о моей шпаге, донна Изабелла. Она раза два уже добывала для меня то, что казалось невозможным.

И, приподнявшись на стременах, я отрубил маленький сучок, который, падая, закрутился в воздухе.

Она бросила поводья и вытянула руки, чтобы его поймать. Но её лошадь, испуганная внезапным этим движением или, может быть, падением сучка, вдруг рванула и сбросила бы её, если б я быстро не подхватил её. Я ехал очень