Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

— Все эти господа, — злорадно замечаешь он, — появятся вскоре на эшафоте!

В ту же минуту Шарлотта выхватывает кинжал и вонзает его в грудь Марату.

— Как, меня! — восклицает демагог.

Он издаешь крик о помощи и через минуту испускает дух. В ту же минуту вбегает прачка и поднимает страшный крик. Начинается суматоха. Чернь, боготворящая Марата, хочет растерзать Шарлотту, но она энергично отбивается. Когда же появляются жандармы, она покорно отдает себя в их руки. Первое время власти думают, что существуешь заговор. Дюперрэ и Фошэ подвергаются аресту, но вскоре обнаруживается, что никакого заговора нет. Шарлотта пишет отцу письмо, в котором просить о прощении и для успокоения семьи приводит слова Корнеля: «Преступление причиняет позор, но не эшафот!». Барбару сообщает ей о предстоящем суде и говорит, что она «еще в тот же день сойдется с Брутом и другими стариками в Элизиуме». Все кончено.

Но вот и суд. Когда Шарлотта появилась перед революционным трибуналом, в толпе прошел странный шум. Восторг, ненависть, сострадание — всё это слилось и смешалось. Шарлотта спокойна, и спокойствие это так идет ее стройной фигуре, напоминающей ее норманнских предков. Она — воплощение героизма. В ее красивом лице нет и тени страсти. Одно только выражение меланхолической мечтательности сквозит в нем. Ее ответы благородны, серьезны и спокойны. Когда допрашивается ножевщик, у которого она купила кинжал, она прерывает его словами:

— Все эти вещи бесполезны. Марата убила я.

— Кто вас подговорил?

— Никто.

— Какова была ваша цель, когда вы убивали Марата?

— Моя цель была положить конец тревогам Фравции.

— Думаете ли вы, что убили всех Маратов?

— Раз этот казнен, другие, может быть, испугаются.

— Давно ли вы решились?

— После событий 31 мая, когда были изгнаны депутаты народа (Жиронда).

Затем она пояснила, что считала Марата анархистом и преступником, который вовлечет Францию в погибель.

— Я убила одного, чтобы спасти сотни тысяч, убила негодяя, чтобы освободить невиновных, убила кровожадное животное, чтобы доставить своему отечеству спокойствие.

Она с негодованием защищается против обвинения, что она простая убийца, и говорит, что намеревалась первое время умертвить Марата в Конвенте или на улице. Все слушают ее с удивлением. Шаво-Лагард, назначенный ей защитником, восклицает:

— Вы сами слышите обвиняемую! Она сознается в преступлении, она говорит, что хладнокровно обдумала его, она не скрывает ни одного обстоятельства, она сама не хочет никакого оправдания! Это непоколебимое спокойствие, это безусловное самоотречение, эти свидетели полного спокойствия совести — они не в природе вещей. Такие явления можно объяснить только политическими бреднями, положившими ей в руку кинжал. Вам, граждане-присяжные, остается теперь судить, какое значение имеет этот моральный взгляд для весов правосудия!

Но слова адвоката напрасны. Шарлотта приговаривается к смерти.

— Мне бы хотелось дать вам доказательство уважения, которое вы внушили мне, — говорит она своему защитнику после приговора, — но господа эти мне сообщают, что мое состояние погибло. Мне остается еще уплатить в тюрьме некоторые долги и эту обязанность предоставляю вам.

Вечером того же дня Шарлотта была казнена. Она спокойно смотрела на толпу. Правда, она слышала немало проклятий, но и слез сострадания она также видела немало. Какой-то юноша просил, чтобы его казнили вместо нее; депутат Адам Люкс не мог удержаться от крика: «Смотрите, она выше Брута!». Но все это не помогло: красивая голова Шарлотты Кордэ скатилась под ножом гильотины…

Лассаль

Жизнь Лассаля, как и жизнь Гейне, представляет сплошной ряд противоречий. Глубокий мыслитель, призванный проводить за письменным столом в глубине кабинета долгие годы, он вышел на арену боевой деятельности, самую науку и философию превращая в орудие борьбы; серьезный и вдумчивый, для которого, казалось, не могло существовать никаких интересов вне политики и общественных вопросов, он в отношениях к женщинам является самым заурядным воздыхателем, готовым принести своему чувству в жертву все: и науку, и политические идеалы, и самого себя. Он сам о себе говаривал не в шутку: «Двух вещей я не мог терпеть: евреев и журналистов, и судьба заставила меня быть и тем, и другим».

Лассаль был единственным сыном богатого отца, который дал ему образцовое воспитание. Его превосходные манеры, обширные познания, редкий ораторский талант, поэтические способности (Лассаль написал немало красивых стихотворений, и даже несколько трагедий) сделали его в Берлине предметом всеобщего внимания. К тому же он обладал редкой красотой, был высокого роста. Дамы обожали его. В салоне г-жи Бонсери он играл самую выдающуюся роль. Эта Бонсери была долгое время одной из достопримечательностей Берлина. Маленького роста, она, несмотря на то, что ей было более шестидесяти лета, отличалась необыкновенно живым характером, вследствие чего была прозвана «старым воробьем». Она поставила себе целью устраивать любопытные вечера. В ее салоне собирались всевозможные представители общества. Художники, артисты, офицеры, дипломаты и врачи были ее завсегдатаями. За знаменитостями она вела правильную охоту. В виде приманки для них она приглашала к себе красивых женщин. Свои приглашения она рассылала направо и налево, без разбора, вследствие чего народу в ее салоне всегда бывало много.

В этом именно салоне появилась зимою 1882 года двадцатилетняя красавица Елена фон-Деннигес. Она произвела уже фурор во время пребывания своего в Мюнхене, Париже и Риме и была не прочь добиться таких же триумфов в Берлине, куда приехала, чтобы повидаться с бабушкой, некоей Вольф, обладавшей большим состоянием и исполнявшей все ей желания. В салоне г-жи Бонсери она появилась одетой не как молодая девушка, а как фея — в драгоценнейших тканях (она любила главным образом белый атлас и белые перья), и сразу же произвела большое впечатление. Вся ее оригинальная красота покоилась на великолепном море рыжих волос. Елена умела всегда поворачивать голову так, чтобы ее резко очерченный профиль казался античной камеей на сверкающем фоне. Ослепительно белый цвет кожи еще более усиливал впечатление. Среднего роста, стройная, подвижная, она никогда не теряла сознания своего достоинства. Она всегда была в возбужденном состоянии и жаждала приключений, преимущественно таких, который удовлетворяли женскому самолюбию.

Из числа поклонников новой звезды тотчас же выдвинулись двое: барон Корф, зять Мейербера, и Карл Ольденберг, наполовину вивёр[116], нравившийся берлинцам своими остроумными словечками и парижскими манерами. Оба они были в дружеских сношениях с Лассалем и взяли на себя удивительную миссию сблизить его с Еленой Деннигес. Средство у них было простое: они очень много рассказывали Лассалю про новую красавицу, а ей — про Лассаля. Следствием этого было то, что Елена и Лассаль заинтересовались друг другом и при первой же встрече тотчас загорались одним и тем же чувством. «Le coup de foudre»[117], — так охарактеризовала впоследствии это чувство сама Елена. Лассаль до того был очарован при виде молодой девушки, что тут же стал рассыпаться в пламенных изъявлениях восторга, а когда она уходила, взял ее под руку и вне себя от волнения вместе с нею побежал вниз по лестнице. «Божественная грубость» Лассаля, которою Гейне так восторгался, не оскорбила Елены; наоборот, она произвела на нее сильное впечатление.