Бабушка, Grand-mère, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков - Елена Лаврентьева

Так они и расстались. Тот же камер-лакей проводил бабушку до подъезда, где уже стояла приготовленная для нее придворная коляска, в которой она и приехала домой, к немалому удивлению всех встречавших ее.

Понятно, что рассказ бабушки о ее приключении взволновал всех нас, а в особенности отца. Скоро весть об этом разнеслась по всему маленькому городишку, и нас осаждали с визитами, желая услышать от самой бабушки о том, как она пила чай у императрицы. Но старуха не льстилась на эти любопытные заискивания и по-прежнему никого к себе не принимала, кроме семейства Пфейфера, сумасшедшего Рейнбота и нищей Марфы. Вечером, в тот же день, к нам заехал комендант Люце, обедавший за царским столом, и передал, что во время обеда государь со смехом рассказывал всем присутствовавшим, как старуха Эвальд сделала ему строгий выговор за венгерскую кампанию и предостерегала насчет неблагодарности австрийцев. При этом Люце, со слов государя, передал очень подробно его разговор с бабушкой. Через несколько дней после этого государь приехал осмотреть институт. Встретив моего отца, он тотчас же спросил его:

– А рассказывала тебе твоя старуха-мать, как она гостила у жены?

– Рассказывала, ваше величество. Я позволю себе благодарить ваше величество за несказанное внимание ваше и государыни императрицы, – ответил отец.

– Осталась ли она довольна моей хозяйкой? – спросил снова государь.

– Бесконечно благодарна, государь, за милости ее величества.

– Очень рад. Она у тебя умная старуха, только об австрийцах судит по-венгерски. Кланяйся ей от меня и береги ее.

С тех пор, приезжая в Гатчину и посещая институт, император при встречах с моим отцом всякий раз спрашивал о здоровье старой венгерки, как он называл бабушку, и приказывал передавать ей поклоны от себя и императрицы[29].

Литературные воспоминания

Д. В. Григорович[30]

В кругу русских писателей вряд ли много найдется таких, которым в детстве привелось встретить столько неблагоприятных условий для литературного поприща, сколько было их у меня. Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из них с таким трудом, как мне, досталась русская грамота. Мать моя хотя и говорила по-русски, но была природная южная француженка; отец был малороссиянин; я лишился его, когда мне было пять лет. Воспитанием моим почти исключительно занималась бабушка (со стороны матери), шестидесятилетняя старуха, но замечательно сохранившаяся, умная, начитанная, вольтерьянка в душе, насквозь пропитанная понятиями, господствовавшими во Франции в конце прошлого столетия. События, которых она была свидетельницей в Париже во время террора, как бы закалили ее характер, отличавшийся вообще твердостью и энергией. Матушка благоговела перед нею, но вместе с тем боялась ее; она обращалась с бабушкой не как тридцатилетняя вдова и хозяйка дома, а подобострастно, с покорностью девочки-подростка. Когда бабушка была не в духе, матушка ходила на цыпочках, бережно, без шума затворяла дверь; случалось, на бабушку нападет стих веселости – она затягивала дребезжащим голосом арию из «Dame blanche» или куплет из давно слышанного водевиля, – матушка тотчас же к ней подсаживалась и начинала подтягивать.

Концерты эти не были, однако ж, продолжительны: как та, так и другая не любили сидеть сложа руки. В хорошую погоду бабушка в зеленом абажуре над глазами, с заступом в руке проводила часть дня в палисаднике: копала грядки, сажала и пересаживала цветы, обрезывала лишние ветки; в дурную погоду ее неизменно можно было застать сидящую на одном и том же кресле подле окна, с вязаньем и длинными спицами между пальцами. Матушка неустанно суетилась по хозяйству, но, главным образом, занималась лечением больных. Известность ее как искусной лекарки не ограничивалась нашей деревней: больные приходили и приезжали чуть ли не со всех концов уезда. Наплыв больных сопровождался обыкновенно негодующими возгласами матушки: «Где мне взять столько лекарств?.. У меня нет времени!..» – и т. д.; но мало-помалу голос смягчался, уступая воркотне, слышалось: «Ну, покажи, что у тебя?..» – и кончалось миролюбиво советами, накладыванием пластырей и примочек. Кончалось часто тем, что больному вместе с лекарствами отпускался картофель, мешочек ржи, разное старое тряпье. Уступчивость и мягкость характера матери были необходимым противовесом строптивости и крутости бабушки.

Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имела ничего общего с бытом соседей-помещиков того времени. Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и пр.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов-приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты – словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете. Один из таких домов врезался мне в память. Матушка не любила выезжать, но раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью; он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столику в одном из углов залы; за этим столом сидели шут и шутовка в желтых халатах и колпаках, с нашитыми на них из красного сукна изображениями зверей. Шутовку звали Агашкой. Матушка предупреждала меня, что Агашку считают очень опасной, и приказала мне не подходить к ней; несколько раз поджигала она господский дом, была зверским образом наказана, но помещика она забавляла, и он не хотел с ней расстаться. Весь остаток дня меня занимала только Агашка; она свободно расхаживала по всем комнатам, размахивая руками и что-то бормоча; стоило ей показаться в дверях, как я замирал от страха и сломя голову бросался к матери. Помещик этот, Д. С. К [ротков], известен был во всем околотке своею неукротимою строгостью. Когда он выезжал на улицу деревни в сопровождении крепостного Грызлова, своего экзекутора, или, вернее, домашнего палача, ребятишки стремглав ныряли в подворотни, бабы падали ничком, у мужиков озноб пробегал по телу. Его боялись все домашние, начиная с жены. Побеждая в себе робость, намолившись и накрестившись в образной, жена решалась иногда просить мужа отпустить ее в Москву для свидания с родственниками.