Рассказы-2 - Теодор Старджон

Когда мы с Бреттом вошли. Мира корчилась от хохота на полу. Впрочем, она тут же поднялась и поцеловала точную копию Бретта, которая, разумеется, не опустила пистолета, и обратилась к ней с нежными словами, которые ей следовало бы приберечь для меня.

Как могли, мы обласкали беднягу Бретта и успокоили его; он даже протрезвел. Сначала он был мрачен, потом принялся рассыпаться в благодарностях. Надо отдать ему должное, он вел себя как спортсмен. Мы все ему объяснили. Брать с него подписку о неразглашении было бы излишне. Мы по-доброму обошлись с ним. Если бы я не вернул его, он явился бы на работу в нижнем белье.

Итак, наша болезнь оказалась благом, а не бедствием. Наш бизнес разворачивается удивительно быстро. Разумеется, действуем мы под пристойным прикрытием. В частности, в бутике Миры есть потайная комната, предназначенная для богатых клиенток. Мира сначала накладывает на лицо клиентки разнообразные кремы, дабы избежать лишних волнений, потом делает укол. Кожа сходит с лица за несколько минут и летит в ведро; несколько позже Мира переправит ее мне, где ею займутся мои помощники. Состоятельная дама уходит помолодевшей, посвежевшей, с идеально гладкой кожей, и ждет дальнейших известий. Я пару раз встречаюсь с ней (для пущей важности я называю эти встречи сеансами), навожу тень на плетень и, спустя какое-то время, присылаю ей маску, отличающуюся совершенным сходством и полным соответствием истинным пропорциям лица. Бедная модница никогда не узнает, какой кошмарной обработке подвергся ее организм. Дело наше поставлено на широкую ногу. Деньги мы гребем лопатой.

Конечно, в нашем деле, как и во всяком другом, есть свои издержки. Трижды в неделю к нам приходит некий полицейский инспектор. Ему нравится хорошо выглядеть, и в течение тридцати секунд ему оказывается желаемая услуга. Кстати, его изображение все еще украшает нашу гостиную, только теперь оно грозит нам игрушечным пистолетом. Мне жаль его, честное слово.

ТРИО НА ФОНЕ БУРИ

Янси, человек, которому довелось пережить смерть, раскинул руки и не шевелился, наблюдая, как играет серебристый лунный свет в растрепавшейся гриве лежавшей рядом Беверли. Шелковистые волосы волной рассыпались по его плечу и груди, прильнувшая нежная плоть делилась теплом. Спит? Но как можно спать, когда за стенами отеля, под холодными лучами луны бушуют прибой и ветер? Внизу волны мерно долбили утес, ревели среди источенных морем валунов, вздымались страшными призрачными гигантами из серебряных брызг, пронзая истерзанное, заходящееся в жалобном крике небо. Как можно спать, когда его сердце громыхает так близко от милого, кроткого, по-детски округлого лица? Господи, если бы только оно билось потише, по крайней мере, не перекрывало шум прибоя, Беверли могла бы подумать, что это мерно рокочет буря. Хорошо бы заснуть… Два года он неизменно радовался, что ему больше не требуется отдых, а сейчас впервые пожалел; возможно, сон хоть немного успокоил бы сердце. «Беверли, моя Беверли, — безмолвно крикнул он, — за что тебе такое!». Хорошо, если бы кровать была чуть пошире, чтобы тихонько отодвинуться, уйти в темноту, став для нее чем-то бестелесным, раствориться в этом шипении, громе, угрюмом ропоте обезумевшего моря, лишь новый звук среди многоголосья звуков.

На второй кровати беспокойно зашевелилась Лоне, шурша своей простыней. Не поворачивая головы, Янси скосил глаза в ее сторону. Очертания тела угадывались в изгибах смутно белеющей ткани: лицо и волосы — сгустки темноты разных оттенков на фоне подушки.

Лоне была худощавой, строгой, серьезной, а Беверли веселой и открытой, она напоминала ярко раскрашенный мячик, упруго скачущий по жизни в такт веселой мелодии. Лоис ступала так, что казалось, почти не касается пола, а интонации се голоса были как будто специально подобраны к тону кожи, расцветке и материалу любимых платьев, — темных, шелковистых. Ее удлиненные глаза были загадочными и пустыми, как у красивого зверя, лицо оставалось неподвижным и холодным, словно река, скованная льдом. Лишь легкое подрагивание ноздрей и уголков рта, а иногда едва уловимое движение плечей и чуть приподнятая бровь выдавали потаенную страсть и спокойную силу. Да, Лоис… сплав бесконечных загадок и неуловимых оттенков, тонкий, волнующий аромат и негромкий завораживающий смех.

Она опять шевельнулась. Янси знал, что сейчас Лоис, как и он, не спит, всматривается в темноту, пытаясь разглядеть неровные пятна теней, отпечатавшихся на потолке. Пронизанный брызгами лунный свет не позволял различить детали, но Янси хорошо помнил ее лицо. Он нарисовал себе тонкую линию сжатых губ, едва уловимое подрагивание и уголках рта вопреки внутреннему напряжению, сковывающему мускулы… Его все больше беспокоило шуршание простыни, сопровождавшее каждое движение Лоис. Если, несмотря на разыгравшийся шторм, он четко слышит эти звуки, как может Беверли не беспокоить гулкое биение его сердца?

Янси с трудом сдержал улыбку. Ну конечно, Беверли не дано слышать так, как ему. Она по-иному видит, чувствует, не способна использовать весь потенциал мозга. Бедная Беверли! Моя бедненькая милая, веселая, верная птичка! Ты скорее создана быть женой, а не настоящей женщиной. Где уж тебе тягаться с той, в которую природа вложила женского естества больше, чем… чем в любую другую?

Что ж, так лучше, намного лучше, чем испытывать этот почти яростный в своей страсти, пугающий восторг. Сердце стало биться ровнее, и он чуть повернул голову, коснувшись щекой волос Беверли. Жалость сближает, ты ощущаешь коварную беспомощность, исходящую от безоружного существа. Ярость же, подобно плотской страсти, всегда замкнута на себе, отстраняется от своего предмета, обрекает на одиночество.

Погрузившись в мерный гул ночи, он вытянулся на спине и лежал неподвижно, полностью расслабившись, отдавшись на волю мыслей, беспорядочно вспыхивавших и затухавших, словно мерцающие огоньки. Казалось, ему дано ощутить всю радость жизни, как никому другому на нашей планете. Какой бесконечный восторг: бодрствовать, постоянно ощущать свое тело и одновременно парить чайкой в потоке собственных мыслей. Пожалуй, самое большое удовольствие Янси получал от ночной части бесконечно текущих суток. Днем он, стоило только захотеть, мог стать повелителем мира, ночью же, укрывшись одеялом и прикрыв глаза в притворном сне, повелевал без каких-либо усилий. Он был способен зажать в руке гармонию Вселенной и заставить слушаться логику бытия, тасовать измерения, словно карточную колоду, развернуть веером ворох бесконечно разных картин и образов, выбрать приглянувшееся и отбросить остальное. Янси с пронзительной четкостью помнил все, что произошло с тех пор, как он умер, и ясно представлял, что было в его жизни до этого. Сейчас он решил прибегнуть к целебной силе воспоминаний, желая укротить взбунтовавшееся сердце, чтобы Беверли не проснулась, чтобы сои и дальше хранил ее силой неведения. А поскольку само сознание того, что Лоис сейчас находится совсем близко, было невыносимым, он спрятался в прошлое, обратился к ее образу, созданному из воспоминаний, надежд и впечатлений, живущему лишь в нем и для него, как сокровенная тайна. Эта вторая Лоис всегда была рядом, словно неотвязный призрак, ее присутствие сотрясало душу как взрыв, принося смутное чувство вины. Но с подобными сложностями он мог совладать, спрятать от чужих глаз… А память уносила все дальше, прокручивая ленту жизни в обратном порядке: момент воскрешения из мертвых, черная дыра небытия, потом первая встреча с Лоис, и наконец тот день, когда он, средний американец, счастливый обладатель стандартного набора обыкновенных чудес нашей культуры, — любящей жены, работы, устоявшегося образа жизни обрел вдруг уникальное, недоступное другим чудо.