Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каково?! Как быстро расшатываются устойчивые понятия! Едва начали главнокомандующие неуставные сношения с Родзянкой, – и вот уже он, пренебрегая и Ставкой, назначает прямо Корнилова, снимая его с фронта?
Задержали телеграмму, разумеется.
Но следом подошла смягчительная телеграмма Родзянки в Ставку. Он ещё раз объяснял, почему Временный Комитет Государственной Думы вынужден был взять власть, а теперь передаёт её Временному Правительству. Что и войска, и всё население, и даже члены императорской фамилии признают только эту власть. Но уже для последнего полного порядка, а также для спасения столицы от анархии – необходимо командировать в Петроград доблестного боевого Корнилова – во имя спасения родины и победы над врагом, чтоб не пропали даром неисчислимые жертвы войны.
Интересно, что от ночных слов Родзянки об отречении здесь не было и намёка.
Не успел Алексеев хорошо разобрать этот ребус – пришла поддерживающая телеграмма от генерала Главного штаба: просилось и в ней безотлагательное командирование в Петроград доблестного генерала Корнилова – также для спасения столицы от анархии, но ещё и от террора…
Ещё и от террора?? Где ж «успокоение»?
…и для опоры думскому Комитету, спасающему монархический строй. Объяснение же давалось другое, чем у Родзянки: что среди войск ведётся разрушительная работа и пропаганда Совета рабочих депутатов, не дающая поставить войска под команду офицеров, так что они переходят на сторону крайней левой рабочей партии.
О-го! Картина в столице представлялась весьма и весьма опасной.
Приходилось выполнить просьбу.
Но где предел обхода устава? Если никто не смел вызвать Корнилова, минуя Ставку, то и Алексеев не мог произвести такого важного назначения без Верховного Главнокомандующего.
Который, как ни устранил себя сам от реального руководства – но и не отказался ещё от него. И находился вполне доступно в штабе Северного фронта.
Оставалось посылать во Псков всеподданнейшую просьбу Верховному на основании телеграммы Родзянки: дать разрешение на отозвание генерал-адъютанта Иванова с этой должности (Родзянко, между прочим, забывал, что не может быть двух командующих в одном округе) – и откомандирование туда Корнилова.
Между тем Брусилову дать предварительную телеграмму: быть готовым к такому откомандированию, боевой генерал с популярным именем может повести к водворению порядка.
Брусилов вскоре отозвался, и неудовлетворительно: к этой должности Корнилов мало подходит, прямолинеен, чрезмерно пылок.
Ревновал, конечно. Да даже и прав: в нынешнюю петроградскую обстановку надо было посылать дипломата, подобного самому Брусилову.
Но назначение – верно задумано. И надо с ним спешить, спасать столицу. И даже не побрезговать Воейковым: передать ему просьбу наштаверха ускорить назначение Корнилова. Да – там ли ещё литерные поезда?
Да, да, подтверждал Псков, литерные поезда никуда не ушли, но во вторичной беседе главкосева с Государем обстановка видоизменилась, следует быть осторожным. По поводу Манифеста об отречении нет пока указаний. Но сам Данилов думает, что надо подготовиться к его скорейшему выпуску.
А текст уже и был готов!
Передали его во Псков.
Чем могла, Ставка помогала.
Штаб Северного не торопился с ответом.
Снова запрос ему: да передали ли Государю?
Всё передали. Но есть опасение: не оказался бы проект и этого манифеста запоздалым.
Как, и он опоздал?… Ну, наваливались события! Чего же тогда ещё?
Есть частные сведения, что такой манифест уже опубликован в Петрограде по распоряжению самого Временного Правительства.
Как это может быть? Тогда не отречение, а свержение??
Да, действительно надо торопиться, чтобы было благопристойное отречение.
Даже уравновешенный Алексеев потерял способность заниматься рядовыми делами, только нервно ждал.
Тем временем с Балтийского флота принеслась от Непенина самая свежая, но и отчаяннейшая телеграмма: что он с огромным трудом удерживает в повиновении флот и уж конечно присоединяется к ходатайствам об отречении. Если это решение не будет принято в ближайшие часы, то последует катастрофа с неисчислимыми бедствиями для родины.
На Алексеева эта телеграмма как хлестнула валом, ударила в лицо. Балтийский флот – на грани анархии!
Если немножко точило его какое-то сомнение весь день, то этим ударом вышибло. Всё верно! – только отречение! И как можно скорей!
А с Черноморского гордый Колчак так и не ответил ни слова.
Лишь в половине десятого вечера пришло согласие Государя на назначение Корнилова и отозвание Иванова.
А о манифесте – ни слова…
Когда же?…
Теперь-то, внутренне выполнив обязательный служебный цикл, мог разрешить себе Алексеев и вольность: в ответе Родзянке уже не упоминать процедуру с государевой подписью, может быть сомнительную и устаревшую, но: моим приказом командир 25-го армейского корпуса генерал-лейтенант Корнилов назначен командующим Петроградского округа.
Через Родзянку пытался Алексеев снестись и с Ивановым: отозвать его окончательно в Могилёв.
И опять переговаривались с Северным фронтом: когда ж, наконец, они пошлют офицеров связи к Иванову? И где он находится?
Где находится – сами не знаем.
Закрадывалось к Алексееву подозрение, ведь он был прост, а Государь уклончив и скрытен: а не ведёт ли он двойной игры, и пока обещает манифест – не двигает ли Иванова куда-то дальше? А сам – вот улизнёт из Пскова, так и не даст отречения?
Как там с литерными? На месте ли?
Да, да. Приехали Гучков и Шульгин и приглашены в вагон к Государю.
Ну, наступили исторические минуты.
Добивались и с Кавказского фронта, для Николая Николаевича: отрёкся уже или ещё не отрёкся? Августейшему Главнокомандующему чрезвычайно важно знать.
Напряжённо ждала Ставка каждого нового сообщения с аппарата.
А ленты текли самые ничтожные, никак не в уровень с событиями. От Квецинского: что из Великих Лук на Полоцк едет какая-то депутация до 50 человек от нового правительства и обезоруживает на всех станциях железнодорожную охрану. Затем и Псков подтвердил, что от Бологого поехало три таких депутации по трём направлениям и обезоруживают жандармов. Говорят – уполномоченные нового правительства.
Просил теперь Эверт снестись с Родзянкой и уговориться всё же о таком правиле, чтоб о всяких командировках на фронты сообщалось бы главнокомандующим предварительно. Не самозванцы ли едут?
Совсем не час был заниматься этой депутацией, и Алексееву не до того, и Родзянке, – но поезд продвигался и в зоне военного командования разоружал военную охрану!
Пришлось Алексееву телеграфировать Родзянке, что этак, правда, нарушается существующий в армиях порядок, должно же новое правительство с ним считаться. Просит наштаверх не отказать преподать указание: что ж это за депутация?…
347
Ну что ж, если новое правительство уже было составлено, и обнародовано, и согласовано с Советом депутатов – так отчего бы ему и не начинать осуществлять власть? Правда, день был – объявительный, торжественный, и уже опять к ночи, – но ведь обстоятельства не терпели. Да и удобно, что члены правительства в большинстве как раз все здесь, ещё не разошлись.
Правда, они не были в комнате одни: тут же, деля с ними клочки столов, хаотические стулья и места на диване, теснились и члены временного думского Комитета. Все эти дни физически люди не разъединялись, они были – единая головка Думы, секреты общие, разговоры общие. Но составилось правительство, и прошла новая изломистая грань между ними, пока ещё стеклянная, ещё видно насквозь и голоса слышны, – а уже решительная грань. Керенский перестал быть чужим, советским, перестал быть чужим Терещенко, а уж тем более князь Георгий Евгеньевич, – а вот члены думского Комитета, вчера, даже сегодня утром неразличимо свои, – уже ощущались явно как чуждые и мешающие. (Так точно, как три дня назад, незаметно, чуждыми и мешающими ощутились члены бюро Прогрессивного блока, не вошедшие в Комитет: кажется, с Блоком прошли такую полосу думских битв, с Блоком вышли к победе, – а вот, уже и отдалённые).
И сейчас члены правительства, готовые начать заседание, но не имея для того отдельной комнаты, – владея всей Россией, но не имея комнаты для заседаний, – несколько смущались и переглядывались. Они сами ещё не знали, о чём будет их заседание, насколько конфиденциально потекут их разговоры, – но было бы профанацией их нового министерского звания вести беседу при посторонних.
Очевидно… очевидно надо было попросить остальных выйти, оставив им эту последнюю, тупиковую, комнату.
Но небесноглазый добрейший князь Георгий Евгеньевич не мог решиться вымолвить такую невежливость.
Доставалось проявить твёрдость Милюкову? Он мог, конечно, но печально, что по первому ничтожному поводу, с первого волоска, ему уже приходилось заменять собою премьер-министра.
