Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Я вспомнил нашего Ахилла Наполеоновских войн, моего Багратиона, его горделивую поступь, его орлиный взгляд, его геройскую осанку, то магическое господствование над умами людей, превышавших его в учености, и, наконец, тот редкий дар сохранять в самых дружеских сношениях с ними преимущества первенствующего лица, без оскорбления ничьей гордости, ничьего самолюбия.

Я вспомнил скромного, важного, величественного Барклая, как будто привыкшего с самых пелен начальствовать и повелевать, тогда как за пять лет до достижения им звания главнокомандующего я сам видел его генерал-майором, вытягивающимся пред Багратионом, дававшим ему приказания.

Я уже не говорю о Кутузове; пятидесятилетняя репутация сего умнейшего, тончайшего, просвещеннейшего и любезнейшего собеседника блистательнейших европейских дворов и обществ, полномочное посольство при Екатерине и Отечественный 1812 год, суть достаточные мерила глубокой и верной оценки им людей и искусства владычествовать над ними всеми родами очарования»{7}.

Почти у каждого из русских офицеров эпохи 1812 года был свой любимый военачальник, память о котором они хранили как о самом близком и дорогом человеке. Имена прославленных генералов были известны в обществе, при дворе: их повсюду встречали с почетом и уважением. Благодаря письмам, дневникам, мемуарам мы можем увидеть героев того времени глазами современников и даже попытаться проникнуть в тайны их «очарования». Почему бы, как Д. В. Давыдов, не начать с графа Леонтия Леонтьевича Беннигсена? В марте 1807 года, впервые после Аустерлицкой катастрофы, дипломат Жозеф де Местр испытал некоторый оптимизм, взирая в будущее: «При Пултуске звезда Бонапарта начала меркнуть; она значительно потускнела при Прейсиш-Эйлау»{8}. После последней битвы французский император вынужден был прибегнуть к дополнительному набору в армию. Русская армия проявила чудеса храбрости под предводительством генерала от инфантерии Л. Л. Беннигсена, имя которого сделалось известно во всей Европе. Ж. де Местр сообщал подробности о военачальнике, внезапно оказавшемся на первой роли, после анекдотического бегства из армии фельдмаршала М. Ф. Каменского: «Я имел честь сказать вам, что генералу Беннигсену 55 лет; это клевета, ему шестьдесят пять (62. — Л. И.). Как уверяют меня самым положительным образом. Совершенная правда, что его третья или четвертая жена (четвертая. — Л. И.), которую он любит страстно, родила ему сына в день битвы при Прейсиш-Эйлау; присовокупляют, что он отлично вальсирует. Прекрасно! Если счастье его не оставит, мы увидим любопытные вещи. Он явится сюда и сделается кумиром Двора; он будет принят с распростертыми объятиями <…>. Сама вдовствующая императрица должна будет казаться довольною. <…> Внутреннее чувство, быть может, обманчивое, говорит мне, что не Беннигсену суждено быть спасителем Европы»{9}. Пьемонтский аристократ как в воду глядел: в июне 1807 года Беннигсен был разбит при Фридланде, но репутация военачальника, впервые заставившего Наполеона серьезно «задуматься о непрочности земных деяний», осталась при нем.

Безусловно, в генерале было нечто особенное, что импонировало как женщинам, так и сослуживцам. Так, Ф. Н. Глинка сообщал с явным восхищением: «Он был уже на склоне лет, но все в нем показывало, что в молодых годах своих он был стройным мужчиною и, может быть, храбрым наездником, несмотря на кротость, выражавшуюся в спокойных чертах. Те, кто знали близко этого человека, этого знаменитого генерала, говорят: "Мудрено найти кротость, терпение и другие христианские добродетели, в такой высокой степени соединенные в одном человеке, как в нем"»{10}. Интересно, где была эта пресловутая кротость в ночь с 11 на 12 августа 1801 года, когда генерал во главе заговорщиков ворвался в спальню императора Павла I, после смерти которого получил от самого И. В. Гёте прозвище «длинный Кассиус»? Тем не менее, в отличие от многих своих сообщников, Беннигсен не только вернулся в строй, избежав опалы и преодолев предубеждение двора, но и на склоне лет достиг впечатляющего зенита своей карьеры. Лучшее, как известно, враг хорошего. Стараясь во что бы то ни стало быть лучшим, генерал забывал о скромности, которая вообще не приветствовалась у «старых солдат» времен Екатерины II. В 1812 году, назначенный начальником Главного штаба Кутузова, он столкнулся со своим приятелем в «честолюбивых видах», и вскоре после Бородинской битвы их конфликт перерос в открытую вражду, закончившуюся в декабре 1812 года высылкой Беннигсена из армии, куда он вернулся уже после смерти фельдмаршала. Д. В. Давыдов, при всем уважении и симпатии к военачальнику, не склонен был преувеличивать степень его дарований: «Генерал Беннигсен был известен блистательными кабинетными способностями, редким бескорыстием и вполне геройскою неустрашимостью; невзирая на превосходные и основательные сведения, он был одарен малою предприимчивостью, доходившею в нем иногда до чрезмерной робости. Он служил долго и всегда отлично под начальством других; решаясь весьма редко предупреждать неприятеля, он большею частию лишь отшибал удары его, но почти никогда не отваживался его наказать. К несчастию, он был подвержен падучей болезни, которая часто проявлялась в нем в то время, когда ему следовало бы обнаружить умственные способности и деятельность, в которых природа ему не отказала; известно, что эта страшная болезнь обнаружилась у него в самую критическую минуту гибельного для нас Фридландского сражения. Чрезмерное добродушие сего генерала относительно своих подчиненных много вредило исполнению самых лучших его предначертаний. Вообще Беннигсен, которому — есть весьма основательные причины полагать — принадлежит мысль о знаменитом фланговом марше наших армий после отступления их из Москвы, был также весьма замечателен по своему ласковому без кротости обращению, благородству речей и степенности, свойственной лишь вождю вождей могущественной армии. <…> Записки его об Отечественной войне, из коих он мне читал некоторые отрывки, замечательны по справедливости суждений и верному военному взгляду»{11}. Сам же военачальник в упомянутых записках отдавал должное своим сослуживцам, не забывая при этом, как всегда, о себе: «Для начальника не может быть большего счастья, нежели когда он пользуется, как я, безграничным доверием войска, коего я удостоился; к этому я могу добавить, что я пользуюсь вместе с тем расположением большинства генералитета и офицерства. Такое отношение войска к главнокомандующему имеет несомненное преимущество, которое и сказывается во всех трудных и критических моментах войны; это дает ему уверенность при встрече с неприятелем. Я говорю это не из преувеличенного самолюбия, а единственно потому, что меня всегда трогало доверие, с каким наши храбрые солдаты относились ко мне, чему я мог бы привести немало примеров и воспоминание о чем сойдет со мною в могилу»{12}.

Кто в России в ту достопамятную эпоху не знал наизусть этого четверостишия:

О! как велик На-поле-он,И хитр, и быстр, и тверд во брани,Но дрогнул, как простер лишь дланиК нему с штыком Бог-рати-он!

«Бог рати» — именно так с легкой руки Г. Р. Державина стали называть знаменитого полководца князя П. И. Багратиона восхищенные его доблестью россияне. Более десяти лет читатели «Санкт-Петербургских» и «Московских ведомостей» почти в каждом новом номере газеты находили известия о его подвигах. Гравированные портреты генерала выходили тысячными тиражами в России и за границей. Изображения «идола русской армии» можно было увидеть не только в кабинетах дворянских особняков обеих столиц, но и где-нибудь в самых отдаленных уголках империи, где они украшали бревенчатые стены крестьянских изб. По словам А. И. Михайловского, известность и популярность генерала были «баснословными». Среди самых пылких поклонниц военачальника была любимая сестра Александра I великая княгиня Екатерина Павловна, которая однажды обмолвилась: «Если я о чем жалела в 1812 году, так это о том, что я не родилась мужчиной…»

Слава, пришедшая к генералу в жестоких боях, сделала его легендарным при жизни. Тридцать лет длилась его служба. В бесчисленных боях и походах его «прямая солдатская душа» всегда хранила великие и вечные добродетели: верность и честь, которая, по словам генерала, была ему «дороже тысячи жизней». У каждой эпохи свои герои, и, безусловно, самые счастливые из них те, кто жил и ушел из жизни вместе со своим временем. Именно так повезло князю Багратиону…

Д. В. Давыдов, «пять лет сряду носивший звание адъютанта», свидетельствовал о своем бывшем начальнике: «Князь Петр Иванович Багратион, столь знаменитый по своему изумительному мужеству, высокому бескорыстию, решительности и деятельности, не получил, к несчастию, никакого образования. Поступив унтер-офицером в один из егерских полков, расположенных на Кавказской линии, он служил в батальоне полковника Пьери. Приняв участие в несчастном деле близ чеченского аула Алды, молодой князь был обязан своим спасением преданному нам мусульманину, известившему майора Мансурова о истреблении отряда Пьери чеченцами, завлекшими его в густой лес. Высокие природные его дарования, мужество, деятельность и неподражаемая бдительность, заменившие ему сведения, обратили на него внимание великого Суворова, которого он, можно сказать, был правою рукой в бессмертной Итальянской кампании. Суворов, подобно всем гениальным людям, будучи выше зависти, любил готовить себе сотрудников, достойных его великих предначертаний. Заслужив дружбу сего великого представителя всей нашей военной славы, князь Багратион на берегах Адды, Треббии, у подножия Апеннинских гор и на заоблачных высях Альп <…> прославил себя чудесами мужества, деятельности и великодушия. Он почерпнул в этой бессмертной войне ту быстроту в действиях, то искусство в изворотах, ту внезапность в нападениях, то единство в натиске, которые приобрели ему полную доверенность, неограниченную любовь и глубокое уважение всей армии. Во время войны 1805 года князь Багратион, разделив славу беспримерного отступления с нашим Фабием-Кутузовым, обрекшим его с 6000 человек войска на верную гибель, для спасения главной армии, пробился с величайшей честью сквозь 30 000 неприятелей. Во время войны 1806 и 1807 годов князь был неизменным начальником авангарда нашей армии; имея дело с неутомимым и энергическим Наполеоном, князь должен был обнаружить здесь много хладнокровия, мужества, бдительности и искусства, для охранения отступающей нашей армии и отражения настойчивых наступлений французов. <…> В Бородинском сражении сей доблестный исполин, отстаивавший, как гранитная скала, занимаемую им позицию, получил смертельную рану; скорбя более о гибели России, чем о своей жизни, он пренебрег лечением своей раны и умер, горько оплаканный своими подчиненными, находившими всегда у него отеческий привет и участие, с которыми он нередко делил последний кусок хлеба»{13}.