Черный Ферзь - Михаил Савеличев

— То же самое сказала обо мне бывшая.

— До сих пор не пойму, почему у вас все так случилось, — признался Парсифаль. — Она еще больший идеалист, чем ты. Вспомни присно памятную опера…

— Перестань! — прервал его Сердолик. — И вспоминать не хочу. А так… как-то получилось… — он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. Но тут же поспешил добавить:

— У нас хорошие отношения. Мы часто встречаемся.

Парсифаль наставительно произнес:

— Надо чаще встречаться. С учителем, женой, личным врачом… С личным врачом особенно! Тем более, есть вещи, которыми не с кем поделиться. Но с врачом можно.

— Ага. Первого, кого встречает человек, появляясь на свет, так это врача, — в тон Парсифалю добавил Сердолик.

— Тебе больше надо бывать дома, — посоветовал личный врач. — Одичал ты в своей Башне из слоновой кости.

Заодно и проверим тебя тщательно на предмет… гм… как бы поделикатнее сказать? На предмет того — остаешься ли ты человеком? Хотя, если вдуматься, как подобное можно проверить? За все время изучения отпрысков неизвестных родителей так и не выработаны критерии того, что они остаются безопасными для Человечества. Формулировка секретной инструкции гласила: «любые немотивированные поступки, представляющие угрозу для ухода от наблюдения».

Несуразность подобного определения давала широчайшие возможности для трагических ошибок. Приди в голову какому-нибудь отпрыску сорваться с предписанного ему места ссылки (естественно, о том, что его работа на Периферии — самая что ни на есть ссылка, а не героическое жертвование живота своего на алтарь науки, подопечный ни в коей мере не догадывался), дабы на месте решить некие личные проблемы, то данный проступок немедленно попадал под определение немотивированного, что тут же ставило на боевой взвод сложнейшую механику поиска, преследования и выдворения, а если последнее по каким-то форс-мажорным причинам не удавалось, то и ликвидации.

«Все мы люди, даже те, кто НЕ люди», однажды сформулировал Вандерер, давая очередной отбой бьющим копытами оперативникам, готовым силой пресечь матримониальные намерения очередного отпрыска.

— Как будто ты не знаешь, почему я не могу бывать чаще дома, — словно подслушал мысли Парсифаля Сердолик.

— М-м-м, откуда я это могу знать?! — у доктора вновь возникло нехорошее ощущение, что на самом деле Сердолик все знает, все прекрасно понимает и, к тому же, видит его, лучшего друга чертовой дюжины, насквозь.

Конечно, за воображаемой прозорливостью подопечного ничего не стояло, разве что собственный страх оказаться разоблаченным, лишиться привычного и, чего скрывать, приятстного положения конфидента милых, глуповатых и близоруких овечек, помеченных тавром чужого стада.

К кому обращается человек воспитанный в трудные минуты жизни, не требующие медикаментозного и уж тем более хирургического вмешательства, а исключительно теплой, расслабляющей обстановки, располагающей к рыданиям в жилетку? К Учителю? К маме? К Наставнику?

Парсифаль с заслуженной гордостью мог смело поставить во главе списка людей, обладающих жилетками с повышенной влаговпитываемостью, личного врача, а точнее — самого себя, ибо как там обстояло дело у остального Человечества за вычетом его тринадцати сомнительных членов он не знал, да и знать не желал.

Иногда он ощущал себя участником странной пьесы, где главные и второстепенные роли распределялись между его подопечными, а зрителями загадочного действа, сами того не подозревая, выступали все граждане Ойкумены.

Римлянам полуденного мира могло показаться, что никакой пьесы нет, и любые выходки тринадцати (а точнее уже одиннадцати) легкомысленно приписывало их врожденной эксцентричности, ибо чего еще ожидать от отпрысков неизвестных родителей, рожденных машиной, сооруженной неведомыми чудовищами?

И только он, Парсифаль, оказывался полноправным участником спектакля, которого внезапно озарила догадка о количестве его действий, сюжетной канве и, даже, о том, кем еще из героев неизвестный автор решил пожертвовать ради пущего драматизма.

Или это не догадка, а случайно услышанный и не ему предназначенный шепот из суфлерской?

— Не хочу своим появлением беспокоить бывшую. Дела у нее, кажется, пошли на лад, — сказал Сердолик. — Устроилась на работу в Институт Внеземных Культур. Наверное, нам следовало раньше развестись…

— Институт Внеземных Культур? — переспросил Парсифаль, почувствовав резкий озноб. И, забывшись, добавил — тихо, задумчиво, как-будто разъясняя самому себе:

— Сектор объектов невыясненного назначения…

— А, ты уже знаешь! Она тебе говорила?

— Да-да, — торопливо подтвердил Парсифаль, — говорила.

Липкий страх не отпускал, вцепившись в кожу мириадами щупалец, втягивая в свое ледяное и беспросветное нутро. Неужели ОНО?! Чего так ждали и чего так опасались? Ради чего пугали друг дружку страшилками на тему «что они могут сделать с Человечеством», а затем, устав и постарев, с не меньшим пылом принялись выдумать успокаивающие байки в стиле: «ну что они могут сделать с Человечеством?!»

Парсифаль ощутил почти неодолимое желание вскочить с жесткой койки, не задумываясь о благопристойном поводе, метнуться к себе и настучать дрожащими пальцами только ему известный номер экстренного канала.

В мутной пелене межмировой связи возникнет знакомая лысина, отсюда похожая на поверхность древней планеты, давно потерявшей атмосферу и беспрепятственно бичуемой космическими лучами, испещрившими ее бока пятнами, похожими на старческие веснушки. И к тому времени немного успокоившийся Парсифаль скажет в эту самую лысину кодовую фразу: «Хорек в курятнике», за которой, может быть, и последуют дальнейшие расспросы и прояснение всех обстоятельств, но, по большому счету, ему, лучшему другу чертовой дюжины, которая так и останется чертовой дюжиной, несмотря на потерю очередного члена, можно будет умыть руки… и готовиться к рутинному профилактическому осмотру очередного подопечного.

Возможно, не выдержав напряжения, он так бы и сделал, но в этот самый момент лежащий на койке имперский офицер открыл глаза и посмотрел на них двоих жутким взглядом изголодавшегося хищника, увидевшего перед собой беспечных жирных куропаток.

Превозмогая себя, Парсифаль растянул уголки губ и как можно участливее поинтересовался:

— Как себя чувствуете? — и обернувшись к Сердолику, нисколько не заботясь о том, что пациент его по всей вероятности прекрасно слышит, добавил:

— Как хочешь, а без смирительной рубашки я его с тобой не оставлю. Не имею права, — на что Сердолик промолчал, а может просто не успел ответить, формулируя убедительный контраргумент в духе Всемирной декларации прав человека, поскольку имперский офицер выпростал из-под одеяла руку, ткнул указательным пальцем в побледневшего Парсифаля и ясным голосом сообщил: