Пангея - Мария Голованивская

— А что происходит? — переспросил его Федор. — Какие-то провокаторы, разгонят и забудут. У нас тут тоже лет пять было…

— Что же делать? — не выдержал Яков и задал почти детский вопрос. — Что я должен делать? Я же вижу все.

— Война войной, — весело сказал Федор, — а обед по расписанию. Ты бережешь себя, сынок?

— Это я, — сказал он Ирине, ответившей на его телефонный звонок, — я и не надеялся, что у тебя тот же номер. Ты знаешь, что происходит?

Они говорили долго, но только не о событиях, происходивших вокруг. Говорили как ни в чем не бывало, как старые друзья: друг о друге, о том, о прошедших годах, о его работе в корпорации, о ее детях и по-черному запившем муже, когда-то таком заботливом и понятливом, и главное — подававшем большие надежды. Все у нас так, подытожила она, все, что подавало большие надежды, гибнет.

Они условились встретиться завтра, и уже перед самым прощанием она сказала:

— Ты спрашиваешь, что происходит? Мои мальчики там. И самый младший, твой сын, которому двадцать.

Он хотел и никак не мог понять, что это она сказала. Что-то в голове его застучало — такое с ним иногда случалось на работе, когда обстоятельства начинали развиваться стремительно:

— Я понимаю, почему все это происходит, — забормотал он, словно на другом конце провода была его жена, старое умерло, и пустота нажирается чужими жизнями, чтобы обеспечить свою собственную. И еще — эти корпорации, это полный тупик, конец истории. Там сидят мальчики и перекладывают бумаги, говорят по телефону. Сами развитые, откормленные, спортивные, а телодвижений за день — пять шагов. Улица заводит их, а события кружат голову. Там же везде мясной соус на улицах, м-м-м, не оторвешься, и во рту от него огонь, вкус перца и куркумы…

— Куркума совсем не острая, — спокойно поправила его Ирина, — не фантазируй и не наделай лишнего.

Это тоже была реплика его жены.

Он услышал ее.

Больше они не расстанутся, это теперь совершенно ясно.

Яков наконец пришел в себя:

— А как его зовут? — закричал он.

Рахиль, одряхлевшая от болезней суставов, почти превратившаяся в мумию, в тот самый вечер разглядывала фотографии сестры, бросившейся летом с крепостных стен Петропавловки, чтобы быть похороненной вместе с погибшей в автокатастрофе дочерью. Сердце ее стучало:

«Разве мы не уйдем и так? Глупая история, нелепая — пожилая уже женщина неловко карабкается на крепостную стену глубокой ночью, чтобы очертя голову броситься вниз. Как это понимать? Чужая всегда была мне, как чужая и умерла». Ей на секунду стало жаль, что она не прожила обычной жизни, ни разу не виделась с погибшей племянницей, не ела семейных пирогов. И вот теперь она, несчастная, несчастная! Обречена так одиноко доматывать свои дни, сучить эту негодную пряжу дней, невесть что разглядывая слепыми глазами.

По старой привычке она включила телевизор, где рассказывали о прокатившейся волне забастовок и столкновениях с полицией, и вдруг почувствовала волнение — нацепила одни очки, поверх них другие, с толстыми линзами. Закапала капли, полезла изучать информацию, просидела до утра. Точно. Горит костер. Ну что же, напоследок мы погреемся у него. Пора идти за дровами.

Она закурила, едва справившись с прыгающей в руках зажигалкой, подошла к окну, открыла форточку, выдохнула дым, перемешанный с паром, в студеный январский воздух.

Но как лучше сыграть? Растравить националистов? Подбить Платона на переворот?

«Безумно, против правил, — ответила она себе на свой же вопрос, — запустить термоядерную реакцию, чтобы грохнуло до небес. Разве разумные, выверенные ходы способны изменить порядок вещей?»

Вопрос свой она адресовала щеглу в премилой красной шапочке, с пегими подпалинами на груди и яркими желтыми полосками на крыльях. Он чинно сидел на жердочке в клетке и не отрываясь смотрел на нее.

— Надо против правил? — настаивала она на своем вопросе.

Щегол кивнул.

— Так, чтобы выплеснулась наружу бешеная нутряная энергия?

Щегол утвердительно чирикнул.

— Но что же это? — она быстро, украдкой, с вороватым видом, втиснула в его незаметные миру ушки свой вопрос в надежде, что он и не заметит, что это она родила его, этот вопрос, а не он сам появился и предстал посреди комнаты в этой ночной тиши.

— А ты оторви голову самой противной крысе и брось ее жирному коту, — пропел щегол.

— Крысе? — переспросила Рахиль.

— Премерзотнейшей, — выдал трель щегол, — которую никто до этого не мог поймать.

Рахиль кивнула.

Она насыпала ему в кормушку горсточку крупных белых семечек, к которым добавила двух полуживых мух — пускай полакомится, заслужил.

Откуда она взяла их посреди январской холодной ночи?

Из синей баночки с красной крышкой — покупала в зоомагазине живых, несла в пакете домой жужжащий рой, если в мороз, то за пазухой, и специально примаривала для своего любимца, оставшегося после смерти Карлоса последним, к кому она питала теплые чувства.

Голощапов. Жирная, некогда опасная крыса. Главная награда, которой она удостоилась на закате своих дней, — отомстить ему. А что ей еще остается делать в нынешней немощи, как не сводить счеты?

Всю свою жизнь, всю свою острую, как лезвие жизнь, она мечтала о казни Голощапова. В мечтах видела, как толпа терзает его, как его зверски пытают в застенках сначала Лотовых, а потом и Константиновых казематов, как засовывают в зловонный анус раскаленные железяки, льют в глотку расплавленный свинец, кормят хлебом, замешанным на битом стекле. Она видела его корчи, слышала его звероподобный вой, разносившийся по всем закоулкам ее воображения, и улыбалась тихой и ясной улыбкой, воображая себе все детали мучительной казни.

Все знали об их взаимной ненависти и использовали ее как могли — и в интересах дела, и против него.

Но каждый из них, и он, и она, обрел зрелую колею. Голощапов в ненависти своей ко всем снискал славу человеконенавистника, а про нее говорили, что она съела свои зубы: была сильна, да время съело. Голощапов ненавидел Константина за Лота, Лота — за предательство интересов Пангеи, Платона — за то, что он сын какой-то циркачки, саму циркачку — за то, что «она, будучи просто подстилкой, вползла в историю», он ненавидел Лахманкина за то, что тот слабак и от него никогда нет толку, он ненавидел верных своих псов за то, что от них разило псиной, чиновников — за неповоротливость, палачей — за жестокость, все в нем было пропитано ненавистью, и поэтому теперь он, по словам знающих людей, не покидал серную ванну, от которой слезились глаза.

План Рахиль был готов к утру.

Идти к дочери Лота — Клавдии, предлагать ей большое содействие в свержении Константина и возведения ее во власть. Платона привести ей под присягу с обещанием преемственности. Содействие любое: деньги, террористы, толпы протестующих или поддерживающих. Эти нити еще не истерлись в ее руках, она могла потянуть, могла, при сильной протекции, дернуть и привести в движение всю ту обстановку, которую называли политической ареной. А иначе, скажет она Клавдии, — казни, у нас по-другому не бывает. Терзание на площадях. А что послужит спусковым механизмом? Казнь Голощапова и его братии. Всех, всех! Его достать из ванны, пытать огнем, выбросить на съедение собакам кровавые останки?

Вопрос только, как Клавдия относится к незаконнорожденном братцу, какие у нее импульсы в отношении этого «малыша», именно так она несколько лет назад назвала его публично, и все пересказывали друг другу эти ее слова.

Но вопрос разрешимый, считала она, ведь не может же и Клавдия дышать только ненавистью, как Голощапов?

Не откладывая в долгий ящик, она написала письмо Клавдии — они вместе учились в университете, и Клавдия, рассказывали, как-то даже сочувствовала ей в незадачливой ее влюбленности в ее отца, — и попросила назначить встречу. Просьба была мгновенно удовлетворена, в тот же день ей позвонила Агнесса Вилла, рыжая секретарша Клавдии. Рахиль знала, что скажет: «Я дам вашей партии, Клавдия, большие деньги, я организую поддержку новой власти, таким образом, ваша жизнь увенчается великим результатом. Вы знаете, как я относилась к вашему отцу». Разве не ради великого результата эта корова мычала всю жизнь и кушала одну тухлую траву?

Когда на следующий день поздно вечером Рахиль увидела Клавдию, то поняла, что деньги на переворот нужно найти, но говорить об этом не следует. Перед ней сидела такая же, как и она, пожилая, опухшая женщина, с опущенными вниз уголками губ, тучная, похожая на мешок с червями. Какие деньги можно предлагать призраку, волочащему в своем хвосте всю черноту мира? Деньги волнуют только тех, кто погружен в жизнь, кто хочет месить руками ее упругое тесто. Одно дело месть как мечта — за этим и полет фантазии, и вдохновение, а другое дело — как план действий. С Клавдией явно нужно было говорить о мечте.