Волхитка - Николай Гайдук

Мир тесен. Тесен. Бывший доктор с грустной нежностью стал рассказывать Звонарёву о встрече с его отцом. Вспомнил заснеженную станцию в предгорьях беловодской стороны, валенки, тёплый крестьянский тулуп; сено в розвальнях и резвый лошадиный бег в завьюженную даль.

Как странно жизнь порой играет судьбами. Сошлись на время люди, пожали руки, обменялись парой пустяковых фраз – и прощай навеки. Не забыть бы нам, грешным, среди повседневных сует: каждая первая встреча с любым человеком может оказаться и последней; не скупись на добро, не припасай на завтра своё сердце. Жизнь черновиков не признает: слова и поступки – всё пишется набело.

Весь день прошёл в дороге: пришлось кое-где буксовать на песочных барханах, и пришлось давать кругаля – объезжать глубокие овраги, которых ещё недавно не было.

Солнце, натужно краснея, в землю уже зарывалось на горизонте, когда они добрались до маяка – длинная тень лежала у подножья. Волоха торопился на свидание к своей матане – ночевать не захотел. По-быстрому выгрузив продукты, он торопливо залил запасную канистру дизельного топлива, попрощался с доктором – и был таков.

Железный грохот вездехода затих в вечереющей мгле рукотворной пустыни. Ветерок доносил слабый запах йода – море дышало, чуть слышно шурша на камнях.

Глядя на белую башню, стоящую на возвышении, Боголюбов грустно улыбнулся и немного театрально поклонился.

«Ну, здравствуй, маяк! Не заждался ты меня, однако! Не случайно к тебе завернула моя первая дорога в ту далёкую зиму, когда я оказался в этих краях… – Он руки распахнул – крестом. – А что? Хорошо здесь! Тишина! Красота! На сотни километров – ни друга, ни врага!.. Ох, как громко нынче сердце бьётся! Разучились мы к нему прислушиваться в современном шуме-гаме. А по сердцу надо бы выверять нам каждый шаг, друзья!.. Тишина… Звезда встает над горизонтом. Или, может быть, это Надежда сигналит – соседний маяк? Или далёкая Вера?.. Кто же их зажигает в разбойной глуши беловодской пустыни? Но кто бы ни был – спасибо тебе, человек! Маяки должны светить! Спасибо!»

Привыкая к тёмной тишине, Болеслав Николаевич посидел на крыльце маяка. Думал о чём-то, не замечая времени. Впервые за многие-многие месяцы он вздохнул легко, свободно. И ощутил себя, наверное, самым счастливым человеком на Земле.

И, не в силах удержаться от нахлынувшего чувства радости, он петухом прошёлся по избе смотрителя, каблуком притопнул в пол: «Опля! гуляй, парнишка, покуда холостой!.. Эх, и сплясал бы, да не умею: ноги разные – левая да правая…» – Он засмеялся, глядя на «разные» ноги. Хлопнул руками. – Ура! Никого! Сам себе господин! А много ль надо человеку, если вдуматься? Крышу над головой, кусок хлеба, хорошую книгу да чтобы дурака-начальника не было рядом. Вот тебе и рай!..»

Боголюбов печь затопил. Чай поставил кипятить. Хотел включить, проверить старенькую рацию, при помощи которой маяк был связан с «большой землёй». Но рация уже давненько превратилась в груду пыльного железа – зелёный глазок не горел, а динамик даже слабого шипения не издавал. «Аккумулятор, может быть, сел, – подумал доктор. – А может, и хуже того – перегорело что-нибудь в нервной системе…»

Посмотрев на флягу с медом, Боголюбов посерьёзнел и пошёл на кладбище: поклониться прежнему смотрителю и мысленно попросить у него благословения на здешнее своё житьё.

Стемнело. И воздух чуток освежился. Ветер, слабо набегая со стороны рукотворной пустыни, попахивал протухшей рыбой. Над высыхающим беловодским морем полыхали густо разбросанные созвездья, похожие на крупную морскую соль, проступившую на небосводе. В бескрайнем высоком покое был слышен тот призрачный звон, что навел однажды поэта на блистательную мысль: «Ночь тиха, пустыня внемлет богу и звезда с звездою говорит».

Только разве к этой безобразно-горестной пустыне обращался человек в те времена? И в страшном сне, и в самой страшной сказке никто не мог себе представить в прошлом и сотой доли грандиозного разбоя, захлестнувшего сегодняшнюю Русь!..

Варяги, золотоордынцы, пасынки, а вслед за ними и сыновья, забывшие родство, – почему и откуда не иссякает в ваших чёрных жилах клокочущая ненависть и злоба к Матушке-Руси?.. То ли застряла она костью в горле у какого-то прожорливого дьявола, то ли дорогу перешла она кому?.. А если так – здесь виноватых нету: иди своим путём, любезный, и на чужой каравай рот не разевай – зубы обломаешь ненароком; история доказала это не однажды, и ещё докажет, не дай бог.

Одиночество!.. Не каждый тебя любит и далеко не всякий готов тебе оду пропеть. Сладкая мука твоя и весёлая каторга не для многих, а только для избранных – смелых и сильных пустынников…

Прошло четыре года, а Боголюбову показалось – все четырнадцать прошли, коль не четыреста. Он много читал, много думал и, как большинство людей, живущих напряженной внутренней жизнью, выглядел теперь значительно старше своего возраста: глубокие морщины, глаза безмерной грусти, бородка с проседью, а голова совсем седая – словно солью запорошила здешняя пурга, винтами ходившая по дну высыхающего моря.

Изредка – железным громом! – вездеход Волохи Звонарёва появлялся на маяке. Парень продукты привозил, газеты, книги и всевозможные устные новости «с большой земли». Седого смотрителя Волоха стал дедом называть; Боголюбов сначала сердился, а потом лишь усмехался в бороду.

По заказу «деда Болеслава» привезённый из города маленький школьный глобус находился теперь на столе – посреди комнаты. Жёлтой краской Боголюбов отмечал на глобусе движение сухого потопа. Закрашивал пересыхающие реки и озера беловодской стороны. Смотрел издалека и печально кивал головою: зреющая дыня получалась вместо глобуса.

Медики вынуждены много писать на работе, и это входит в привычку дальнейшей жизни. Бывший доктор в большой медицинской тетради под названием «История болезни» скрупулезно регистрировал новый недуг природы:

«С верхотуры маяка – особенно летом – хорошо заметно, как далеко отодвинулось море от коренных берегов. В иных местах – на сотню километров. Соль обнажилась, пески, солончаковые пустоши… К великим человеческим деяниям на Земле прибавилось ещё одно «великое» и пока что никем не превзойденное – первая в мире (и хорошо, если последняя) рукотворная пустыня. Увы. Свершилось горькое пророчество И.И. Чистоплюйцева. Сухой потоп идёт… Вера – соседний маяк – потонула в песках. Надежда потонет не сегодня-завтра… Пророков часто объявляют сумасшедшими, но время всё расставит по местам… Ах, милый граф! Где вы сейчас? Что с вами? И где тот мальчик с Негасимою Свечой? Неужели погасили вертопрахи? Страшно!..»

Любое лекарство легко обернётся отравой – если передозировать. Поначалу в полном одиночестве Болеслав Николаевич ощущал себя великолепно, а затем начались галлюцинации и те расстройства психики, что приводили его пациентов под крышу Горелого Бора. Как профессионал, невольно следя за своим состоянием, он не мог не тревожиться.

Всё чаще и чаще вода проступала вдали. Под ветром и солнцем слабо серебрящаяся кромка «возвращавшегося моря» сверкала у горизонта. Особенно в жаркое время, когда всё тело точно расплавлялось, когда слабла воля и мозги «потели».

Призрачное море, приподнимаясь голубоватой горбушкой, день ото дня приближалось к беловодскому коренному берегу. Явственный широкий шум волны до уха долетал, чайки в небе реяли со своим знакомым жалостно-сиротским криком. Буревестник парил – мог целыми часами не шевелить крылом. В стеклянно-мерцающем мареве маячили силуэты бригантин, корветов. Косые паруса вспухали ветром и волокли корабли – прямым курсом на маяк, и вблизи хорошо было видно: то пиратский флаг над мачтой бился, то Андреевский – морской военный флаг России. Мрачная галера подгребала к берегу и сушила вёсла на коротком роздыхе. Рожа Ветров – жизнерадостный и громогласный капитан – приходил к нему в гости и горевал, что скоро каюк всем вот этим великим просторам и его великим странствиям: исчезнет беловодская вода, без которой он себе никакой другой судьбы не мыслит.

– Братуха! – просил капитан. – Ты хоть на глобусе сделай мне чуточку моря! Дай разгуляться моей душе!

– Ах ты, Рожа Ветров, ах ты, милая Рожа! Люблю я тебя! – бормотал Боголюбов; брал голубую краску и, точно во сне, подсаживался к маленькому глобусу – море подрисовать.

Сознание раздваивалось – шизофрения дышала в затылок бывшему доктору. Он по-мальчишески радовался новой голубизне на глобусе и одновременно горевал: «Что ты делаешь, Славик? Бросай! Это бред!»

Лето было в разгаре, когда приключилась эта странная история.

Безоблачным полднем зазвенели поддужные лихие колокольчики вдали и, взрывая копытом калёный песок, у маяка показалась тройка вороных коней… На поляне, поблизости от домика смотрителя, – на бывшей поляне, где мурава давненько не растет, – неожиданно возникло могучее Древо Жизни, густо увешанное росными и ароматными, лучезарно горящими яблоками, нежно-медового, алого и несказанного цвета. Трава зашелестела под ветерком, шмели жужжали, стрекозы и пчёлы…