Второй брак Наполеона. Упадок союза - Альберт Вандаль

Несмотря на неизменное желание прийти к соглашению с Россией, Наполеон живет под гнетом все более возрастающего недоверия к ней. Ввиду того, что Россия настойчиво требует столь необычных гарантий, он спрашивает себя, не пора ли нам самим подумать о мерах предосторожности против нее? В беспощадной войне, объявленной польской идее, Наполеон чует угрозу великому герцогству, и сознает необходимость предохранить этот пост, стоящий беззащитно на самой отдаленной окраине нашей стратегической системы. Он думает: не может ли герцогство опереться на другие государства, расположенные рядом или позади него? Он предполагает, что, устроив тройственное согласие между Варшавским герцогством, Швецией и Данией, наша политика могла бы добиться, чтобы они оказывали друг другу поддержку и помощь. Исходя из этих соображений, Наполеон под большим секретом приказывает сказать в Копенгагене: “Общность интересов может вынудить Швецию, Данию и Варшавское герцогство заключить при известных условиях тайный союз, который мог бы быть гарантирован Францией. Его единственным назначением было бы охранять неприкосновенность этих трех государств…” Это было с его стороны первым шагом к антирусской политике прежней монархии, одной из черт которой было группировать второстепенные государства Севера в оборонительный союз против их грозной соседки. Само собой разумеется, что предписанный Наполеоном шаг, которому к тому же суждено было остаться безрезультатным, нужно было сделать крайне осторожно. Наполеон считает необходимым утверждать, что он в дружбе с Россией, и, хотя и хочет принять меры предосторожности против возможной с ее стороны измены, но отнюдь не желает бросать ей вызова. В инструкции, отправленной в Копенгаген, содержатся следующие знаменательные по своей справедливости, начертанные рукой одного из императоров слова, которые, к несчастью, ничто иное, как обвинительный приговор им обоим: “Ни один союз не может быть прочнее союза, связующего нас с Россией, ибо он основан на взаимных интересах. Следует только опасаться вмешательства людских страстей, которые слишком часто заставляют людей относиться небрежно к их истинным интересам”.[463]

При таких условиях Наполеон объявляет о предстоящем отъезде на север Франции. Он хочет совершить с Марией-Луизой брачное путешествие в Брюссель, в департаменты Шельды, Мааса и Рейна, – в те страны, которые ожили и пришли в цветущее состояние под французским владычеством и где до этого в течение нескольких веков царствовали предки императрицы. Он хочет польстить старинной преданности фламандского населения к законной династия, показав им как чудное видение, дочь Австрии, сочетавшуюся браком с их новым государем и коронованную его рукой. В лице Марии-Луизы он хочет представить им ручательство из бесповоротного присоединения к империи; хочет доказать им, что раз австрийский дом отдал за него эрцгерцогиню, он тем самым, признал свершившийся факт и добровольно закрепил своей подписью это завоевание. Таким образом, даже тогда, когда он являет миру великие сцены примирения и прекращения войны, он беспрестанно и повсюду примешивает к ним воспоминание о борьбе, бряцает оружием и в мирное время демонстративно указывает на результаты войны.

“Меттерних, – сказал он графу, – вы поедете с нами?” – “В Брюссель, Ваше Величество? – не будет ли это рановато?” Император понял тонкий намек на неблагодарную роль, какая выпала бы на долю первого австрийского министра во время пребывания в присоединенных департаментах, и поправил свое предложение. “По крайней мере, – сказал он, – вы будете сопутствовать нам до Камбре”.[464] Меттерних поклонился в знак согласия. Он не мог не сделать этой уступки монарху, который осыпал его вниманием и милостями. И в самом деле, с каждым днем Наполеон обращался с ним все лучше и не раз выражал желание, чтобы он продлил свое пребывание во Франции и пользовался всеми удобствами. Он отдал в его распоряжение дворец в Париже, роскошный экипаж, полную обстановку, и в дни, предшествовавшие своему отъезду во Фландрию, приглашал его в Компьен чаще обыкновенного.

В этой резиденции, где этикет не был так строг, где жизнь скорее походила на помещичью, чем на придворную, случаи видеть хозяина и беседовать с ним были более часты. Вечером, когда удалялась императрица, император удерживал Меттерниха и продолжал с ним с глазу на глаз те нескончаемые, полуночные беседы, в которых любил высказывать то, что было у него на душе. Меряя быстрыми шагами большую галерею дворца; сто раз повторяя ту же самую прогулку, он отдавался той потребности говорить, которая с годами усиливалась в нем, и очень часто в окна глядел уже рассвет, а разговор их не был окончен. Теперь, в “эти вечера-ночи” – по выражению, вывезенному императором Александром из Тильзита, – Наполеон затрагивает с Меттернихом самые высокие и самые интимные вопросы, высказывал величественные, иногда несбыточные планы, затем переходил к подробностям своей частной и семейной жизни, поражал неожиданными вспышками своего блестящего ума, ослеплял своим гением, проявлял поразительное богатство идей, но в то же время давал возможность уловить и свои слабости. Его гордость, гордость великого человека, более законная, чем всякая иная, опускалась иногда до пустого бахвальства. Однажды вечером он долго убеждал Меттерниха, что Бонапарты очень хорошего происхождения, что его род считается одним из самых древних на острове, и, конечно, стоит выше рода Поццо. Держа в руке скипетр мира, он не забывал мелкого соперничества дней своей молодости и тех, кого ненавидел в бытность корсиканцем.[465]

Впрочем, не одна благосклонность к Австрии побуждала его откровенничать и давать волю своему воображению пред собеседником, который следил за ним с хладнокровием наблюдателя и должен был использовать против него даже самые пустые его фразы. Ему был по душе сам граф, и беседа с ним доставляла ему удовольствие. Он легко поддавался своей слабости к людям с громким именем, хорошего тона, если при высоком происхождении они обладали умом и талантами. Примером может служить Талейран, которого он осыпал жесткими упреками, но не лишил вполне своей милости и постоянно советовался с ним; которого презирал, но не мог ненавидеть. Люди старого режима, у которых привычная непринужденность обращения имела иногда вид истинного благородства, давали ему возможность отдохнуть от окружающей его пошлости и грубой лести, которую расточала ему распростертая у его ног толпа; эти по крайней мере, умели курить перед ним более тонкий фимиам. Меттерних противоречил ему ровно настолько, сколько нужно было, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Он не соглашался сразу со всеми высказанными императором идеями, некоторые оспаривал, но затем, крайне искусно и в совершенстве выдержав свою роль, делал вид, что соглашается с его мнением, что вполне побежден им. Его лесть была облечена в самые утонченные формы, блестела умом, была изящна, скромна и деликатна. Он был из тех, которые умели “гладить льва по гриве”.[466]