Отдел убийств: год на смертельных улицах - Дэвид Саймон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В середине лета на одной из смен с четырех до полуночи Эджертон сидит за столом в главном офисе, зажав плечом телефонную трубку, с сигаретой в уголке рта.
Мимо проходит Уорден, и Эджертон разыгрывает преувеличенную пантомиму, чтобы попросить у пожилого детектива зажигалку «Бик»; затем наклоняется над столом за огоньком.
– О господи, – говорит Уорден, протягивая зажигалку. – Надеюсь, нас никто не увидит.
Через двадцать минут Эджертон, все еще в плену того же разговора, машет Гарви и снова просит огонька, и Уорден, наблюдая из комнаты отдыха, так просто этого не оставляет.
– Эй, Гарри, что-то ты начинаешь привыкать, что тебе дают закурить белые.
– А что поделать? – отвечает Эджертон, прикрыв трубку ладонью.
– Ты что-то сказать хочешь, Гарри?
– А что поделать? – повторяет Эджертон, вешая трубку. – Нравится мне это.
– Эй, – вклинивается Кинкейд. – Пока Гарри отвечает на вызовы, ему можно и дать прикурить, да, Гарри? Ты, главное, бери трубку почаще – и я хоть с коробком спичек стану ходить.
– Идет, – говорит Эджертон, развеселившись.
– Исправляется наш Гарри, да? – говорит Кинкейд. – Снова приучается к убойному. Он нормальный мужик, если не подпускать его к Эду Бернсу.
– Вот именно, – улыбается Эджертон. – Это гадкий Эд Бернс меня испортил, подбивал на длинные расследования, говорил не слушать вас… Это все Бернс. Обвиняйте его.
– И где он теперь? – прибавляет Кинкейд. – Все еще в ФБР, а ты снова здесь, с нами.
– Он тебя просто использовал, Гарри, – говорит Эдди Браун.
– Ага, – Гарри затягивается сигаретой. – Похоже, кинул меня старина Эдуардо.
– Поматросил и бросил, – вставляет Гарви из угла комнаты.
– Вы говорите, на минуточку, о спецагенте Бернсе, – говорит Эд Браун. – Эй, Гарри, я слыхал, что у Бернса уже есть свой стол в ФБР и что он туда окончательно переехал.
– Свой стол, своя машина, – подливает масла в огонь Кинкейд.
– Эй, Гарри, – говорит Эд Браун. – А он с тобой хоть еще общается? Звонит, рассказывает, как у них там дела в Вудлоне?
– Да, однажды прислал открытку, – отвечает Эджертон. – И написал на обороте: «Жаль, тебя здесь нет».
– Ты лучше держись нас, Гарри, – саркастично замечает Кинкейд. – Мы о тебе позаботимся.
– Ага, – говорит Эджертон. – Уж вы позаботитесь.
Учитывая, что речь об Эджертоне, эта перебранка непринужденная и почти ласковая. В конце концов, это тот же отдел, где новости о диабете Джина Константина отметили, нарисовав на меловой доске в комнате отдыха два столбца: «Кому насрать на то, что Константин умрет» и «Кому не насрать». Второй увенчали сержант Чайлдс, лейтенант Стэнтон, мать Тереза и Барбара Константин. Был в коротком столбце и сам Джин, а сразу за ним шел его кредитный союз госслужащих. Если судить по такой планке братских уз, Эджертон не столкнулся с чем-то из ряда вон в эту ленивую смену с четырех до полуночи. Вообще-то эта сцена в главном офисе – редкое зрелище: Гарри Эджертон как Свой в Доску, детектив среди детективов. Бог с ним, что он по-прежнему высоко ставит Эда Бернса и текущее расследование Бордли. И бог с ним, что Кинкейд с Эдди Брауном не очень-то верят, будто Эджертону больно хочется возиться с обычными убийствами, пока его кореш в полевом штабе ФБР занимается двухлетним расследованием по организованной преступности. И бог с ним, со всем нытьем этого года: прямо сейчас главное, что Эджертон занимается убийствами.
Это новый Гарри смеется, когда коллеги заверяют, что еще сделают из него человека, это изменившийся детектив объявляет во всеуслышание, что готов поднять трубку звонящего телефона.
– Вперед, Гарри.
– Смотри, не споткнись.
– Взял на третьем гудке. Ну все, созывайте, блин, пресс-конференцию.
Эджертон посмеивается – образец терпимости. Прикрывает трубку одной рукой, поворачивается на кресле с наигранным недоумением.
– А что надо делать? – спрашивает он с притворной искренностью. – Просто говорить вот сюда?
– Ага, верх прикладываешь к уху, а в низ говоришь ртом.
– Отдел по расследованию убийств. Эджертон.
– Ну вот, Гарри. Другое дело.
Суббота, 9 июля
Тут жарче, чем в аду.
Три утра, в комнате отдыха – градусов под тридцать, если не больше. Оказывается, какой-то счетовод в бухгалтерии решил, будто полуночной смене не нужно отопление до февраля и кондиционер – до августа, и теперь Дональд Кинкейд меряет шагами главный офис, будучи в рубашке, семейниках и носках, грозя полностью оголиться, если до утра не похолодает. А обнаженный Кинкейд в ночную смену – это страшно.
– О боже, – говорит Рич Гарви, болезненно-синий от свечения телевизора. – Дональд снял штаны. Помилуй господи того, кто сегодня спит у него на животе.
Это давняя традиция группы Нолана – бородатая шутка о том, что Кинкейд в ночную смену ищет любовь, причем среди детективов помоложе. Вчера ночью Макаллистер уснул на зеленом виниловом диване, только чтобы проснуться через час в смертельном ужасе: его оседлал, ласково воркуя, Кинкейд.
– Не, не сегодня, – парирует Кинкейд, снимая галстук и растягиваясь на диване. – Слишком жарко.
Все в помещении возносят одну и ту же беззвучную молитву: Господи, пусть зазвонит телефон. Пусть загорится огонек линии с добавочным номером 2100 и принесет смерть и хаос, а то мы тут захлебнемся в собственном поту и вони. Сейчас кто угодно готов даже на убийство из-за наркотиков. Хоть двойное, два побелевших скелета где-нибудь в подвале, без единого свидетеля или подозреваемого. Плевать, что за вызов, лишь бы выбраться на улицу, где, как ни поразительно, на пять градусов прохладнее.
Роджер Нолан подключил в главном офисе видеопроигрыватель, и половина группы может смотреть какую-нибудь отвратительную киношку, где все гоняются друг за другом на тачках. Первый фильм в тройном сеансе нолановской полуночной смены, как правило, превосходный, второй – обычно терпимый. Но к трем часам Нолан гарантированно умудряется найти что-нибудь вгоняющее в сон, а сон к этому времени уже приобретает немалую привлекательность.
Видак – уступка Нолана перед адским порядком полуночной смены, перед абсурдностью положения, когда шесть взрослых мужиков целую неделю сидят вместе в офисной высотке в центре. В Балтиморе детектив отдела убийств работает три недели с восьми до четырех, затем
