Воспоминания - Альберт Шпеер

Геббельс мог связываться со ставкой через особый канал коммутатора своего министерства. Через несколько секунд Гитлер был на проводе. После кратких замечаний по ситуации в целом Геббельс передал трубку майору. Гемер узнал голос уже похороненного им Гитлера И, с трубкой в руке, невольно вытянулся по стойке смирно. Слышно было только повторяющиеся с различной окраской слова «Конечно, мой фюрер… Конечно! Будет исполнено, мой фюрер!»

Затем трубку снова взял Геббельс, чтобы услышать от Гитлера содержание приказов: майору приказывалось вместо генерала Хаазе приступить к проведению всех необходимых военных акций и исполнять все указания Геббельса. Единственная остававшаяся в действии телефонная линия окончательно похоронила путч. Геббельс перешел в контрнаступление и приказал стянуть в сад перед своим домом всех солдат берлинского караульного батальона.

Восстание хотя уже и потерпело неудачу, но не было еще полностью подавлено, когда около семи часов вечера Геббельс распорядился передать по радио чрезвычайное сообщение о покушении на Гитлера, совершенное при помощи взрывного устройства, о том, что фюрер жив и уже пиступил к работе. Он снова успешно воспользовался одним из современных технических средств, которыми повстанцы пренебрегли со столь трагическими для них последствиями.

Но уверенность в победе оказалась преждевременной. Благополучный исход был вновь поставлен под сомнение, когда Геббельсу доложили, что к Фербеллинео-плац подошла танковая бригада, отказывающаяся подчиняться приказам Ремера. Она признает только приказы генерал-полковника Гудериана: «Кто ослушается, будет расстрелян», — было сказано по-военному кратко. Боевая мощь бригады была столь подавляюща, что от ее позиции зависели не только события ближайших часов.

Насколько в тот момент неясна была вся ситуация, видно из того, что поначалу никто не мог сказать наверняка, сохраняет ли эта танковая часть, которой Геббельсу просто нечего было противопоставить, верность правительству или перешла на сторону повстанцев. Геббельс и Ремер вполне допускали мысль, что Гудериан также причастен к путчу (11). Бригада подошла под командованием полковника Больбринкера. Поскольку я с ним был знаком, я тут же попробовал установить с ним контакт по телефону. Его ответ был успокаивающий: танки прибыли для подавления мятежников.

Тем временем примерно полторы сотни солдат берлинского караульного батальона, в большинстве своем немолодые мужчины, собрались в саду геббельсовского дома. Направляясь к ним, он сказал: «Если мне удастся и этих убедить, тогда игра за нами. Советую посмотреть, как я их сейчас возьму в оборот». Тем временем уже совсем стемнело, лишь скупое освещение через распахнутую дверь в окружавшей сад стене позволяло наблюдать за всей сценой. Уже с самых первых слов Геббельса солдаты слушали с напряженным вниманием его долгую, но в сущности, ничего не говорящую речь. Геббельс, и впрямь, выглядел очень уверенным в себе — ни дать, ни взять — герой дня. Именно потому, что его речь превращала затрепанные общие слова во что-то очень личное, ее воздействие было оглупляюще-завораживающим и возбуждающим одновременно. Я мог буквально по менявшемуся выражению лиц проследить ее эффект. Она покоряла стоявшие перед ним в полутьме шеренги не приказом и угрозой, но убежденностью.

Около одиннадцати в комнату, которую отвел мне Геббельс, пришел полковник Больбринкер: Фромм собирается прямо в здании на Бендлерштрассе провести суд чести над уже арестованными заговорщиками. Я сразу же понял, что такая процедура послужит для Фромма отягчающим обстоятельством. Кроме того, я действительно полагал, что судьбу мятежников должен решать сам Гитлер. Вскоре после полуночи я выехал туда, чтобы не допустить казни. Больбринкер и Ремер заняли места в моей машине. Посреди наглухо затемненного Берлина Бендлерштрассе была залита светом прожекторов — зрелище нереальное, призрачное. Она напоминала ярко освещенную софитами съемочную площадку в кинопавильоне. Благодаря длинным и четким теням на фасаде, здание выглядело необычно и выразительно.

На повороте на Бендлерштрассе офицер СС сделал мне знак остановиться у бортика тротуара Тиргартенштрассе. В густой тени деревьев стояли почти неразличимые шеф гестапо Кальтенбруннер и Скорцени, освободитель Муссолини, в окуржении своих подчиненных. Не только их облик, но и их поведение было каким-то схематичным. Никто не щелкал каблуками при приветствии, исчезда показная молодцеватость, все было приглушенным, и даже разговоры велись на пониженным тонах, как на траурной церемонии. Я объяснил Кальтенбруннеру, что прибыл с намерением воспрепятствовать организации Фроммом суда чести. Но Кальтенбруннер и Скорцени, от которых я готов был услышать слова ненависти и одновременно триумфа по поводу морального поражения их конкурента, сухопутных войск, чуть ли не в один голос заявили мне, что происшедшее — дело прежде всего самой армии: "Мы не хотим вмешиваться и тем более грубо влезать в это. Впрочем, суд чести, вероятно, уже свершился. Кальтенбруннер стал разъяснять мне наставительно: на подавление мятежа и к исполнению приговоров никакие части СС не привлекались. Он запретил своим людям вообще входить в здание на Бендлерштрассе. Любоек вмешательство СС неизбежно породило бы новые осложнения с армией и обострило бы уже существующую напряженность (12). Этим тактического характера соображениям, продиктованным сюиминутной ситуацией, простояла недолгая жизнь. Уже через несколько часов преследование причастных к заговору армейских офицеров было запущено органами СС на полную катушку.

Едва Кальтенбруннер закончил, как на фоне пронзительно ярко освещенной Бендлерштрассе возник величественный, отбрасывающий длинную тень, силуэт. Тяжелым шагом, в парадной форме к нам направлялся Фромм. Я поклонился Кальтенбруннеру и его свите и вышел из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, — начал он, с трудом сдерживая себя. — Мной направлены соответствующие приказы во все районные военные управления. На какое-то время меня лишили возможности осуществлять командование войсками резерва. Меня на самом деле заперли в одной из комнат. Мой начальник штаба! Мои ближайшие сотрудники!» Возмущение и смятение звучали в его становящимися все более громким голосе, когда он стал оправдывать расстрел своего штаба: «Как председатель суда, я считал своим долгом немедленно подвергнуть всех пичастных к путчу суду чести». С мукой в голосе он тихо добавил: «Генерала Ольбрихта, начальника моего штаба, и полковника фон Штауфенберга уже нет более в живых».

Фромм собирался немедленно связаться по телефону с Гитлером. Напрсно я его уговаривал зайти сначала ко мне в министерство, но он настоял на том, чтобы прежде предстать перед Геббельсом, хотя он так же хорошо, как и я, знал, что министр питал к нему враждебность и недоверие.

Тем временем в квартире Геббельса уже был арестован военный комендант Берлина генерал Хаазе. В моем присутствии Фромм вкратце изложил ход событий и попросил Геббельса связать его с Гитлером. Вместо ответа тот предложил Фромму пройти в соседнюю комнату и лишь зател стал связываться по телефону с Гитлером. Когда дали связь, он попросил и меня оставить его одного. Примерно минут через двадцать он выглянул из двери и распорядился поставить часового у комнаты, где находился Фромм.

Было уже далеко за полночь, когда у Геббельса появился до ех пор неуловимый Гиммлер. Хотя никто его ни о чем не спрашивал, он начал обстоятельно объяснять, почему он остался в стороне (13): испытанный способ подавления мятежа заключается в том, чтобы все время находиться дальше от его центра и принимать контрмеры извне. Это единственно грамотная тактика. Геббельс сделал вид, что согласен с этим. Он был в превосходном настроении и упивался возможностью своим подробным рассказом о происшедшем показать Гиммлеру, как он практически один обладел ситуацией. «Если бы они не были так неповоротливы! У них был большой шанс. Какие козыри! И какое ребячество! Уже если бы я взялся за это! Почему они не заняли Радиодом и не начали с него для распространения своей самой гнусной лжи? Тут у моих дверей они утснавливают пост. И в то же время со спокойной душой позволяют мне поддерживать телефонную связь с фюрером, все раскрутить! Они не отключили даже мой телефон! И еть столько козырей на руках… Что за приготовишки!» "Эти военные слишком положились, — продолжал он, — на выпестованный инстинкт послушания, в соответствии с которым всякий приказ должен неукоснительно выполняться любым нижестоящим офицером и рядовыми. Уже одно это обрекало путч на поражение. Они позабыли, — добавил он с удовлетворением, но без всякого пафоса, — что за последние годы национал-социалистское государство научило немцев мыслить политически: «Сегодня уже невозможно себе представить, чтобы они, как марионетки, подчинялись бы приказам какой-то генеральской клики». Внезапно он как бы споткнулся. Мое присутствие стало ему почему-то нежелательным, и он сказал: «Мне нужно обсудить несколько вопросов с рейхсфюрером, дорогой господин Шпеер. Спокойной Вам ночи».