Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

Это был сигнал: письмо написано под диктовку, паренька-солдата держат взаперти и не собираются его выпускать.

Советский посол Виктор Павлович Якунин взял письмо, взял конверт и отправился в Министерство иностранных дел, где потребовал, чтобы в этом деле тщательно разобрались.

Чиновники из министерства вынуждены были отступить, представитель их поехал в лагерь, где базировались душманы. Паренек-таджик оказался там… Его привезли в Исламабад. Из Советского Союза тем временем прибыл отец паренька, кинулся к сыну, на глазах слезы.

— Ты почему решил оставить меня? Разве я тебя плохо воспитывал, разве я тебя в чем-то ущемлял?

А паренек и ответить ничего не мог, горло у него было также забито слезами — обнимал отца и плакал.

Потом, придя в себя, он рассказал, при каких обстоятельствах было написано письмо, как на него давили и диктовали каждое слово… Если бы он не подчинился — обязательно убили бы.

Вскоре отец и сын Ташрифовы уехали в Советский Союз, в Таджикистан, а пакистанская сторона вынуждена была в очередной раз признать наличие на своей территории враждебных Советскому Союзу лагерей…

Когда наступил очень непростой август 1991 года и в Москве вспыхнули беспорядки, Шебаршин-младший возвращался на машине из Пешавара в Исламабад и по радио услышал сообщение о том, что творится в советской столице. Сделалось тревожно, очень тревожно: отец ведь такой человек, что в стороне стоять не будет… Несмотря на всю свою доброту, на неспособность кого-либо обидеть, на порядочность и нежелание вмешиваться в какие-либо дрязги.

Не дай Бог, что-нибудь с ним произойдет… Этого Алексей Леонидович боялся — даже горло перехватывало и делалось нечем дышать.

Вернувшись в Исламабад, он начал звонить отцу. Домой, на дачу, на работу, в ответ звучали длинные тоскливые гудки. Похоже, такими гудками измеряется пустота…

Шебаршин-младший нервничал и звонил, звонил, звонил в Москву.

Дозвонился через два дня. Отец был жив, здоров, голос был только очень усталый и озабоченный. Алексей Леонидович хорошо понимал, какая нагрузка на него легла.

Хотелось немедленно отправиться в Москву, увидеть отца, увидеть мать… Но для этого надо было бросить все дела с военнопленными, которые он вел, обрубить очень непростые поиски. Этого допускать было нельзя ни в коем разе. Да и помощь его очень требовалась незнакомым людям, очутившимся в душманских ямах. Нужно было дождаться отпуска, своей очереди.

Но все отпуска в посольстве заморозили, причина была банальнейшая — не хватало денег. Финансирование дипломатии было сокращено по всем статьям (да и что там дипломатия! — в угоду обогащению, достижению карликовой цели — вырастить собственных миллиардеров-олигархов, на бок были положены тысячи важнейших заводов, в том числе и оборонных, исчезли целые отрасли промышленности), в Москву Алексею Леонидовичу удалось попасть только через два года.

Отец был бодр, хорошо держался и хорошо выглядел, на все, что происходило вокруг, имел свой взгляд, сохранил связи с друзьями и коллегами. И вообще был полон оптимизма. Это был какой-то обновленный человек, и он понравился Шебаршину-младшему.

Этот непростой быт

У Нины Васильевны, жены Шебаршина, была великолепная, известная всему миру девичья фамилия — Пушкина, хотя к гениальному поэту ее семейство отношения не имело; брат Николай Васильевич женился на Татьяне Александровне Куликовой (тоже неплохая фамилия); обе семьи получились дружными, светлыми, и когда Шебаршины приезжали из-за границы в Москву, обязательно встречались с Пушкиными, устраивали посиделки, дурачились и выпивали — все это было, было и долго потом вспоминалось, как хороший сон.

А потом наступили другие времена, пришли другие заботы, по большей части скорбные. Нина Васильевна слегла и не поднималась с постели до самой своей смерти; Шебаршин, занятый и работой, и хлопотами о своей лежачей супруге, честно говоря, особо и не заметил, что от него потихоньку начали отдаляться близкие люди. Жизнь ведь течет, все в ней меняется, трансформируется, и вообще, бывает, наступает момент, когда мы перестаем узнавать самих себя — происходят и такие изменения.

Когда умерла Нина Васильевна, Леонид Владимирович остался в квартире один. Бродил из угла в угол, натыкался на полки, плотно заставленные книгами, и с тоской думал о том, зачем ему такое большое жилое пространство, ставшее без жены совершенно пустым, зачем эти книги — умные и даже очень умные; книги даже начали вызывать у него тихую неприязнь, да он и сам умел писать. Получились хорошие книги, которые быстро раскупались читателями… И вообще, зачем ему весь этот относительный мир?

Тошно было одному, неуютно, холодно, в душе словно бы дырка образовалась, и ничем нельзя было ее заделать. Если бы он умел пить, то запил бы, как это делают многие русские мужики, оказавшиеся в беде, либо уехал бы из Москвы ко всем чертям, но Москва была его родным городом, покидать ее было нельзя. Здесь была его работа.

Плохо было с едой. В ресторан ходить не хотелось, да и дорого это было, нынешние рестораны здорово кусаются, особенно те, которые получше, расположенные в центре.

Еду Шебаршин любил простую, почти деревенскую. О жареной картошке речь уже шла. Еще он любил солянку и пытался готовить ее сам. Причем солянку — не первое блюдо с наваристым бульоном, в котором стоймя стоит не только ложка — даже тяжелая поварешка, а солянку — блюдо второе. Солянку на второе приготовить гораздо сложнее, чем на первое, не все повара за нее берутся.

А Шебаршин брался. Не всегда получалось у него то, что нужно — очень часто солянка подгорала, но он любил и подгоревшую солянку.

Беды в семьях Шебаршиных и Пушкиных шли параллельно, — то в одном доме возникали, то в другом. Вначале не стало мужа Татьяны Александровны Николая Васильевича Пушкина, потом скончалась его мама — теща Шебаршина, затем не стало Нины Васильевны.

Какого цвета горе, чем оно пахнет и как выглядит, в этих семьях знают хорошо. И стараются крепиться, не поддаваться унынию и слабости, поддерживать друг друга. И тут вот родственные, дружеские связи ценятся как раз превыше всего.

Шебаршину к этой поре пришлось хлебнуть, повторюсь, много разного лиха — во-первых, он потерял любимую работу, которую не могло ничто заменить, во-вторых, потерял страну, что воспитала его, дала образование, сделала человеком, присвоила звание генерала — в общем, наделила всем, что делает человека человеком, в-третьих — об этом мы уже говорили, он остался один, совсем один… А одиночество — это испытание, которое справедливо считается хуже каторги. Хоть и готовился к нему Леонид Владимирович, а все же оказалось, что и не очень-то он готов: одиночество может подмять, скрутить в бараний рог кого угодно, даже человека, сделанного из стали.