Родина - Анна Караваева

— Таня, ты? — прозвенел в тишине ласковый голосок, и Соня Челищева, утонувшая в толстых складках большой белой шали, тронула Таню за плечо.

Даже в вечерней полутьме Таня заметила печальный блеск Сониных глаз.

— Что с тобой, Сонечка?

— Ах, вот видишь… эта шаль…

— Шаль? А откуда она у тебя?

— Эту шаль мне только что подарила здесь, в госпитале, несчастная женщина, которая, наверно, скоро умрет…

— Но почему она должна умереть?

— Эта женщина из-под Кленовска, колхозница из одной пригородной деревни. Старший сын ее несколько лет назад работал на Кленовском заводе, два ордена имел, убит на фронте… Ее младший сын, четырнадцати лет, помогал партизанам, немцы его схватили и растерзали. Мать решила бежать на «Большую землю», пробиралась на восток лесами, проселками, шла ночью, ночевала где попало, «почти без обогрева». Ужасная была дорога, — я, знаешь, слушала ее и дрожала… Наконец добралась она до линии фронта… Уже ползла к нашим, но тут рассвело, ее заметили немцы и подстрелили. Наше командование отправило ее подальше в тыл. Каким-то образом она узнала, что Кленовский завод эвакуировался в Лесогорск, и ее привезли сюда. У нее никого родных на свете не осталось, и ей страшно хотелось увидеть директора завода Назарьева, которого так уважал ее сын. Ей сказали, что Назарьев вызван в Москву, но что здесь есть немало людей из Кленовска… Вот так и я попала к ней в госпиталь. Ох, если бы ты ее видела, Таня! Ей сорок два года, но выглядит она, как старуха. «Кто, говорит, гитлеровца-кровопийцу хоть одну минуту видел, тот семерым смертям в глаза глядел»! Раны ее здесь открылись, — уж очень она пулями вся изрешечена, и нервная система ее совершенно истощена, сердце еле работает… Доктор сказал мне, что едва ли она выживет. Представь себе, Таня, эта несчастная, умирающая женщина благодарила всех, кто был около нее, за заботы о ней… и радовалась, что умирает «среди своих, советских людей и на своей, советской земле» — это ее слова. Она заставила меня взять вот эту шаль. «Шерсть, говорит, с моих овечек, сама пряла, сама вязала в счастливое время, думала много лет носить, да не пришлось… Теперь, говорит, ты, молодая, носи на здоровье да меня вспоминай… тетей Сашей меня всегда люди звали…» Она меня слабыми своими руками в шаль стала закутывать, а я дрожу, плачу, будто и в самом деле, моя тетя Саша умирает и будто, знаешь, Таня, только одна эта тетя Саша и осталась у меня на свете… — и голос Сони прервался.

— Сонечка, успокойся, милая! Идем к нам… хорошо?

В теплой и тихой комнатке у Панковых Соня немного отошла, но тревожное возбуждение еще бродило в ней.

— А я все-таки не могла удержаться и спросила тетю Сашу, что делается в Кленовске…

— Но к чему это, Соня? Разве ты не знаешь заранее, что в Кленовске фашисты делают то же, что и везде?

— Это все так, но ведь в Кленовске я родилась, там наши… Но о них тетя Саша ничего не могла мне сообщить, она даже не знает, где находится наша улица. В Кленовске тетя Саша видела виселицы на улицах… Трупы висят неделями, на ветру раскачиваются, воронья-то над ними — черным-черно… Весь центр города разрушен, а среди развалин устроены концлагеря, целые улицы окружены колючей проволокой, там мучаются тысячи невинных людей, умирают у всех на глазах… и никто не может им помочь… Ох, Таня, может быть, мои вот так же томятся или умерли, замучены… Я с ума сойду!

Соня вдруг зарыдала, охватила голову руками, сгорбилась в кресле и стала маленькой и жалкой, словно высохшая, безлистая веточка.

Таня погладила ее по худенькой спине и сказала грустным и убежденным тоном:

— Слушай, сейчас такая жизнь что слезы, право, ни-че-го не стоят… по себе это знаю… они только мешают жить, дышать, думать. Вытри их, посмотри на меня, ну!

Соня с усилием подняла голову, сморгнула слезы и жалобно улыбнулась дрожащими губами.

— Да, это верно… Я ведь так же думаю… Просто эта встреча сегодня… Хорошо, что я распустилась у тебя, а не в общежитии, на глазах у всех. Я всегда помню, что нельзя мне этого допускать. Да и у моих женщин тоже свои боли и несчастья…

Ей вдруг вспомнилась крупная, широкоплечая фигура Глафиры, и она усмехнулась.

— Ты знаешь, что мы вчера открыли?

— Ну-ну?

— Мы уже можем выполнять две нормы.

— Вот как!

— Знаешь, наши соседи, мужская бригада, почти все взрослые люди, дают сто семьдесят процентов, а мы их уже на десять процентов перегнали.

— Ваши две нормы произведут впечатление на ваших сильных соседей.

— О, еще бы! — оживилась Соня. — Они не очень-то доверяли нашим способностям и даже отговаривали нас: «Не женское дело электросварка, лучше откажитесь загодя, пока не оскандалились!» Теперь им придется подтягиваться к нашему уровню! Я рассказала о наших планах Артему Сбоеву, как нашему комсоргу, и Дмитрию Никитичу.

— Одобрили?

— Да, конечно! А парторг еще добавил: «Чтобы скорее ликвидировать наш позорный прорыв, должны мы работать не только отлично, быстро, но и смело!» Ты чему улыбаешься, Таня?

— Я думаю, как похоже вышло у тебя и у меня. Я со своим горем пришла на завод, на сталинградском митинге побыла, со всеми порадовалась, рабочим воздухом дохнула — и мне гораздо легче стало. Ты сейчас о своей бригаде стала рассказывать — и тоже совсем другая… вот, посмотрись в зеркало!

— Да что ж, право, так со всеми бывает.

— Вот именно! — раздумчиво повторила Таня. — Так со всеми и бывает. Я немножко старше тебя, Соня, и больше твоего в жизни видела. Теперь, когда я довоенную жизнь вспоминаю, я думаю: как же мы, молодежь, хорошо жили! Все ворота жизни перед нами были открыты, и ни о каких ужасах мы и во сне-то не знали! А теперь сколько мы узнали и испытали! Я даже иногда чувствую себя старой-старой, так много я пережила за это время. Но когда оглянешься кругом да серьезно подумаешь о своих обязанностях, стыдно становится за такие мысли. Тогда я вот так встаю, начинаю расхаживать по комнате…

Таня встала с дивана, выпрямилась, и со строгим лицом медленно прошлась от дверей до окна. Потом остановилась перед Соней, спросила:

— А ты о чем задумалась?

— Мне, представь, так стыдно стало! Знаешь, какая у нас недавно интересная беседа была! — И Соня, тряхнув косами, вскочила с места, пробежалась из угла в угол, будто ища для себя простора. — Пластунов нам рассказывал о борьбе Ленина и Сталина против самодержавия, какие тяжелые времена переживала наша партия, как хотелось царизму всех наших борцов сгноить в тюрьмах и ссылках…

— Сталин пять побегов из ссылки совершил, — вставила Таня.

— Да! — оживленно вспыхнула Соня. — Когда о побегах Сталина заговорили, один парнишка из Мариуполя, очень непосредственный и немножко забавный, закричал: «Ой, это только сказать легко — пять раз из ссылки бежал, а кругом разве только жандармы рыскали, а мороз чего стоил: для южанина северный мороз — что смерть! Каким же смелым надо быть, а?» Тут Пластунов начал говорить о революционной смелости, о большевистской силе воли и, знаешь, такие замечательные слова Ленина привел!

— Ну какие же слова?

— Они сказаны сорок лет назад, а совсем горячие, будто о нашем времени говорится… я наизусть их запомнила. Вот слушай…

Соня выпрямилась и, глядя вперед серьезными, блестящими глазами, выговорила глуховатым от волнения голосом:

— Вот какие слова: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится всегда итти под их огнем…» Какие слова, Таня!

Соня вдруг схватила руку Тани и с силой зажала ее в своих теплых ладонях.

— Да, вот так мы идем и всегда пойдем, вот так, держась друг за дружку!..

Мгновенные, как искры, слезы восторга и упорства сверкнули в ее серых глазах.

— Танечка, ты задумывалась о том, что быть слабым, распускаться от тоски — гораздо легче и проще, чем стойко держаться?

— Всегда об этом думаю!.. Будем сильны, все вытерпим!

— Вытерпим, Таня!.. Знаешь, мне сейчас опять стало хорошо!..

Через несколько дней Таня, подойдя к двери палаты, услышала неторопливый густой голос крановщика Пивных, который что-то рассказывал Сергею.

Боясь помешать беседе, Таня приостановилась у полуоткрытой двери.

— Я ведь с юности к высоте привык, люблю крановое дело. Всегда ты на вышке, всех видишь, все тебя ждут, а твоей душе весело, когда видишь, что в работе у тебя все идет ладно. И вдруг — все отрезало: однорукому только в сторожа или в подметальщики итти. Ну, нет, думаю, не поддамся!.. Изладил я у себя в кухне что-то вроде механизма, по типу того, что на кране моем, чтобы движения повторять, и стал тренироваться одной рукой.

Тут Таня вошла в палату.

Лицо Сергея было оживлено вниманием и даже сдержанным довольством, как показалось Тане.