Штурман дальнего плавания - Юрий Клименченко

— Закури, браток. Ничего, скоро дома будете…

Александров взял сразу три сигареты:

— Мерси…

Солдат отдернул портсигар, но было уже поздно.

— Не жадничай. Тебе на Марсовом поле у разбитого памятника еще дадут, шкура. Не уважают нас, ребята, немцы. Такого дурака послали!

Моряки захохотали. Солдат рассвирепел. Он вскинул автомат, прицелился:

— Молчи, красная сволочь! Вали отсюда, а то застрелю.

Но Александров не испугался. Он «сделал ручкой» и спокойно отошел от проволоки…

Теперь сомнений не было: в Советский Союз они не попадут до конца войны.

Через две недели пребывания в берлинском лагере моряков в неурочный час выстроили, и комендант, подстриженный под фюрера, с маленькими усиками и красной физиономией вышел на плац. Он старался всем подражать Гитлеру: сапогами, галифе, френчем и даже голосом. Он объявил, что обмен закончился и группа русских моряков останется в Германии. Через несколько дней ее увезут в другой лагерь. Комендант сказал, чтобы они вооружились терпением, так как освобождение придет только с окончанием войны. Правда, конец ее очень близок. Он снова повторил слова о лояльности и примерном поведении. То же самое говорили и в штеттинском лагере.

Когда речь коменданта перевели, моряки остались неподвижно стоять в строю. Даже команда «разойдись» не возымела своего действия. Люди застыли в каком-то оцепенении. Последняя надежда рухнула! Теперь впереди неизвестность, невиданные унижения, может быть, медленная смерть. А может, смерть скорая?

И вот они едут. Куда? Этого морякам не сообщили…

Микешин закрыл глаза. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. До конца войны! Подумать только! Сколько пройдет времени? Он не верил в то, что война закончится быстро. Нет, она будет долгой и упорной… Но почему немцы так стремительно продвигаются на всех фронтах?..

Поезд остановился. Микешин прижал горячий лоб к стеклу и попытался разглядеть в темноте станцию. Однако было слишком темно. На перроне слышались гортанные немецкие голоса, сновали какие-то тени, в которых с трудом отгадывались люди. Хлопнула дверь. В вагон вошли два щеголевато одетых офицера. Солдаты-охранники вскочили, вытянули руки и крикнули: «Хайль Гитлер!» Офицеры ответили и заняли освобожденные солдатами места. Они разговаривали вполголоса, но Микешин уловил долетевшие до него отдельные слова.

Он понял их зловещий смысл. «Ленинград окружен… Еще неделя… Нет хлеба». И все-таки город пока не взят! Ага, значит, дела не так уж плохи…

Снова его мысли вернулись к родному городу, к дому и семье. Что они думают про него? Считают погибшим? Или ждут домой? Может быть, им сказали про обмен? Сотни неразрешимых вопросов возникали в голове.

После того как они с Чумаковым остались старшими в экипаже «Тифлиса», Микешин внимательно присматривался к людям. Команда была крепкой семьей, спаянной не одним годом совместного плавания. Только новые люди, которые пришли на теплоход перед самым началом войны, оставались еще малознакомыми. Игорь перебирал в памяти свою палубную команду.

Вот Александров. В лагере он как-то особенно тщательно стал одеваться; всегда подтянутый, бритый. Микешин слышал, как он говорил Шкаеву: «Мы должны показать немцам, что мы не деморализованы и не боимся их. Побрей морду-то. Противно смотреть». Шкаев, наоборот, не обращает внимания на свой вид. Часами сидит в задумчивости, ухватив в кулак подбородок. Бонч, как всегда, весел и беспечен; ругает гитлеровцев отборными словами, жалуется на голод и считает, что, как бы ни пыжились немцы, им придет «капут». Он живет сегодняшним днем и о будущем не думает.

Рыбников, после того как объявили, что обмена не будет, переменился: стал держаться вызывающе, плохо выполнять распоряжения Микешина, боцмана. Но команда его не поддерживает. Цементирующее слово «экипаж» — пожалуй, единственная ценность, оставшаяся у них от прошлых времен.

Иван Федорович Курсак мрачен. Он томится от бездействия. Его умелые руки тоскуют по работе. Он часто вспыхивает как порох, кричит, чуть не с кулаками набрасывается на собеседника, если тот не соглашается с его стратегическими выкладками. У него все просто: «Немцы врут. Вот увидите, что на фронтах все иначе». Делается легче на душе, когда слышишь Курсака.

Но лучше всех держится Чумаков. Он спокоен. Ни на что не жалуется. Его внимательные серые глаза присматриваются ко всему. Послушать его ровный, негромкий голос приходят ребята и с других судов. Он не утешает и не уменьшает трудностей предстоящей жизни, положения на родине. Нет, Чумаков спокойно уверен в том, что Советский Союз победит. «Наверное, не скоро. Нам будет трудно, но мы должны выдержать все. Разве на фронте легче? Самое главное — не падать духом и не поддаваться плохому настроению». Он уверен, что пароходство помогло семьям моряков. Нужно держаться вместе. Какая будет жизнь и где — он не знает: «приедем, узнаем».

С Чумаковым делились самыми сокровенными мыслями. Ему верили и не боялись, что он истолкует сомнения неправильно. Константин Илларионович понимал все, — это огромное, неожиданно свалившееся на людей горе, немецкую пропаганду, неизвестность…

Когда Микешин возмущался кем-нибудь из моряков, Чумаков спокойно говорил: «Игорь Петрович, не требуй от людей, чтобы они были железно-каменными. Ты вот на себя посмотри. Сколько ты мне уже всяких глупостей наговорил. Нужно одно: чтобы наши ребята остались советскими людьми и не сделались подлецами от такой жизни, которую нам готовят. Я тебе честно скажу: хорошего ждать не приходится. Но ничего, выдюжим!..»

Вагон дернулся и остановился. Начинало светать. Микешин снова заглянул в окно. В ясном синем рассвете он заметил полосатый столб с указателем: «Нюрнберг — 165 км». Вот куда их везут! Микешин устало закрыл глаза. Теперь ему захотелось спать. Он привалился к Чумакову и задремал.

— Вставай, Игорь Петрович. Приехали! — услышал Микешин голос Чумакова и тотчас же вскочил.

В вагоне суетились, собирали вещи. У выхода стоял старший охраны и нетерпеливо подгонял:

— Schnell, schnell!

Моряки выходили на залитый солнцем узенький перрон у игрушечного желтого вокзала под красной черепичной крышей и вывеской «Вартенбург». Их построили, пересчитали и вывели на маленькую привокзальную площадь. Кругом, лениво шевеля листьями, стояли вековые липы. Воздух, свежий и чистый, наполнял легкие и после духоты вагона пьянил.

Было еще рано, но жители этого крошечного провинциального городка не могли пропустить такого интересного зрелища, как прибытие первых «страшных большевиков» к ним в Вартенбург. Толпа расположилась на тротуаре и с любопытством и страхом поглядывала на моряков. Большевики — звери! Но «звери» почему-то не казались страшными. Те же европейские костюмы, шляпы, ботинки, коричневые чемоданы. Усталые, хмурые лица.