Европейская новелла Возрождения - Саккетти Франко

Однако она тоже стала разглядывать священника и, когда тот дошел до слов «Ita missa est»[245],— убедилась, что, действительно, близнецы и те не могут быть так похожи друг на друга, как этот монах на мужа ее дочери.

Но простодушие ее было так велико, что она готова была уже сказать себе: «Господи, не дай мне поверить тому, что я вижу!»

Но так как дело касалось ее дочери, она не хотела больше пребывать в неведении и решила узнать всю правду. И когда настал вечер и муж, даже ничего не подозревавший о том, что они были в церкви, должен был вернуться домой, мать сказала дочери: — Если хочешь, мы сейчас можем узнать всю правду о твоем муже. Как только он ляжет в постель, я войду в комнату, а ты тогда подкрадись к нему сзади и незаметно сорви с него шапочку: мы сразу увидим, есть ли у него на голове тонзура, как у того, кто служит мессу.

Сказано — сделано. Как только вероломный муж улегся в постель, почтенная дама зашла в спальню и, как бы играя с ним, схватила его за обе руки. В эту минуту дочь ее сорвала с него шапочку, и обе они увидели сиявшую у него на голове тонзуру, чем и мать и дочь были несказанно поражены. Они тут же позвали слуг и вместе схватили его и, связав, оставили так до утра.

И как ни оправдывался монах, сколько он ни говорил красивых слов, ему ничто не помогло. Утром вдова послала за своим духовником, велев сказать, что хочет сообщить ему что-то очень важное. И когда тот поспешил прийти, она приказала расправиться с ним так же, как и с молодым, и стала попрекать его тем, что он оказался обманщиком. После этого она послала за судейскими и предала обоих монахов в их руки. Само собой разумеется, что судьи оказались людьми порядочными и не оставили этого преступления без наказания.

— Вы видите, благородные дамы, что поклявшиеся жить в бедности не свободны от искушений, в которые повергает их жадность — источник всякого зла.

— И добра тоже! — воскликнул Сафредан. — Ведь эти пятьсот дукатов, которые скопила старуха, пошли на пользу: бедная девушка, столько времени дожидавшаяся мужа, могла за эти деньги приобрести себе двоих мужей; и, кроме того, она познала монашескую иерархию.

— У вас обо всем самые превратные представления, — сказала Уазиль, — вам кажется, что все женщины на вас похожи.

— Простите меня, госпожа моя, — сказал Сафредан, — я бы дорого дал, чтобы это было так и чтобы удовлетворить женщин было бы так же легко, как нас.

— Какой у вас злой язык, — сказала Уазиль, — все здесь присутствующие отлично знают, что вы не правы. И доказательство этого — история, которую нам только что рассказали и из которой явствует, сколь доверчивы несчастные женщины и сколь коварны и хитры те, кого мы считаем выше вас, пребывающих в миру мужчин. Ведь ни она, ни ее дочь не хотели ничего решить сами, а вместо того, чтобы следовать своим намерениям, положились на добрый совет.

— Некоторые женщины настолько требовательны, — сказала Лонгарина, — что им кажется, что муж их должен быть ангелом.

— Вот поэтому-то им часто попадаются дьяволы, — заметил Симонто, — и случается это чаще всего с теми, которые, не доверяясь благодати господней, считают, что они своим собственным разумом — или послушавшись чьего-то совета — сумеют снискать в этом мире счастье, даровать которое может только сам господь.

— Что я слышу, Симонто! — воскликнула Уазиль. — Вот уж не думала, что вы можете рассуждать так разумно.

— Госпожа моя, — сказал Симонто, — мне очень жаль, что вам не удалось убедиться, какой я на самом деле. Оттого что вы меня плохо знаете, у вас, я вижу, сложилось дурное мнение обо мне, но и я ведь могу заниматься делами монахов, если монах позволил себе вмешаться в мои.

— Выходит, ваше дело — это обманывать женщин? — сказала Парламанта. — Этим вы сами же выносите себе приговор.

— Если бы даже мне удалось обмануть сто тысяч женщин, — сказал Симонто, — этого было бы мало, чтобы отомстить за все обиды, которые мне причинила одна из них.

— Я знаю, — сказала Парламанта, — как вы часто жалуетесь на дам. И вместе с тем вы всегда веселы и так хорошо выглядите, что невозможно поверить, чтобы вам действительно пришлось перенести все те беды, о которых вы говорите. По этому поводу в «Красавице, не знающей жалости»[246] сказано:

— Вы приводите слова известного ученого мужа, — сказал Симонто. — Он не только сам был человеком суровым, но и заразил своей суровостью всех дам, которые прочли его и последовали его учению.

— Пусть так, но его учение, как ни одно другое, полезно для молодых дам, — сказала Парламанта.

— Если бы все женщины были безжалостными, — продолжал Симонто, — мы могли бы преспокойно отвести наших лошадей в конюшню, снять все наши боевые доспехи и, пока не настала новая война, заниматься домашними делами. Но скажите, пожалуйста, неужели можно считать благородной женщину, у которой нет ни жалости, ни милосердия, ни любви и которая к тому же жестока?

— Милосердие и любовь у нас должны быть, — сказала Парламанта, — но слово «жестокая» настолько неуместно, когда говорят о женщине, что не может не задеть нашу честь. В самом деле, не быть жестокой — означает оказать ту милость, о которой вас просят, а ведь всем хорошо известно, какой милости домогаются мужчины.

— Должен вам сказать, сударыня, — возразил Симонто, — что есть мужчины настолько разумные, что они не просят ничего, кроме доброго слова…

Новелла LXV

Мнимое чудо, которое было очень на руку священникам церкви святого Иоанна, раскрылось, когда все узнали о том, какую глупость совершила одна старушка

В церкви святого Иоанна в Лионе есть темный придел, и там находится изображение гроба господня с изваянными из камня статуями в натуральную величину, а по сторонам — несколько надгробий[247] с фигурами лежащих рыцарей. Как-то раз один солдат зашел в церковь, и, так как в приделе этом темно и свежо, он решил, что будет охранять гробницу не хуже, чем эти каменные воины, и улегся рядом с ними. И случилось, что, когда он уже сладко спал, туда пришла одна очень благочестивая старушка; помолившись, она с зажженной свечой в руке подошла к гробнице и хотела поставить свечу — и, видя вокруг каменные фигуры, поставила ее на лоб солдата, которого она приняла за одну из таких фигур. Однако оказалось, что к этому камню воск никак не хочет пристать. Тогда бедная старушка решила, что статуя слишком для этого холодна, и стала капать воск ей на лоб, чтобы удобнее было потом закрепить свечу. Изваяние же, которому все это было отнюдь не безразлично, не вытерпело и закричало. Старушка до того перепугалась, что сама принялась кричать: «Чудо, чудо!» — и весь народ, бывший в этой церкви, сбежался на ее крик: одни принялись звонить в колокола, другие старались взглянуть на «чудо» собственными глазами. И старушка показала им статую, которая неожиданно ожила. Кое-кто просто посмеялся, но священникам этой церкви пришло в голову использовать эту ожившую фигуру и извлечь из этого не меньшие выгоды, чем из стоявшего в церкви распятия, которое, как рассказывают, однажды заговорило. Но вся комедия эта окончилась, как только узнали, что причиною всему была глупость старухи.

— Если бы люди знали, какие глупости подчас вытворяют монахи, пропала бы вера и во всю их святость, и в их чудеса. Поэтому, благородные дамы, впредь хорошенько смотрите, каким святым вы ставите свечи.

— Известное дело, — сказал Иркан, — женщины вечно чем-нибудь да навредят.

— А разве ставить свечи значит вредить? — удивленно спросила Номерфида.

— А как же это иначе назвать, — воскликнул Иркан, — если мужчинам вдруг ни с того ни с сего начинают поджигать лбы? Никакое доброе дело нельзя почесть добрым, если оно причиняет вред.