Энциклопедический словарь (Г-Д) - Ф. Брокгауз

Этими двумя повестями определяется положение Г. в истории русской литературы. Значение первой из них – в том, что здесь «натуральная школа» впервые направила свое творчество на изображение народа в тесном смысле слова. До того литературная молодежь довольствовалась возбуждением симпатии к мелкому мещанству и бедному чиновничеству. Ниже она еще не опускалась. Г. первый посвятил целую повесть ежедневному быту самого серого простонародья – не того, говорящего всегда шутками, да прибаутками простонародья, которое фигурирует в повестях Даля, и не того «народа», который является в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» окутанным в поэтическую дымку легенд и поверий, а народа во всей неприглядности его ежедневной обстановки. Жизненность, с которою в «Деревни» обрисован народный быт, была так необычна для того времени, что славянофилы, любившие народ только в проявлениях его величавости, усмотрели в повести Г. унижение народа. Но если «Деревня» имеет выдающееся значение, как первая попытка новой русской литературы возбудить интерес к реальному народному быту, то еще несравненно большую важность имел "Антон Горемыках, где интерес перешел в самую горячую симпатию и где так рельефно обрисовано тягостное и бесправное положение крепостного крестьянина. «По прочтении этой трогательной повести», говорил Белинский, «в голову читателя поневоле теснятся мысли грустные и важные». Сколько-нибудь определеннее великий критик и пламенный демократ не мог выразиться, но в те времена умели читать между строк, и «важные» мысли о крепостном праве действительно теснились в голове всякого читателя «Антона Горемыки», хотя прямого протеста в нем нет и быть не могло по цензурным условиям. Сам автор, правда, закончил повесть тем, что выведенные из терпения крестьяне поджигают дом ненавистного управляющего и его самого бросают в огонь. Но просвещеннейший из цензоров 40-х годов, Никитенко, переделал конец и совершенно несообразно с общим складом характера главного героя заставил его пристать к конокрадам и потом каяться миру, перед отправлением в Сибирь. Скомканный и неестественный конец повести нимало, однако, не ослабил общего смысла повести, которая производила потрясающее впечатление. Историческое значение «Антона Горемыки», вообще, не меньше, чем «Записок Охотника». Уступая им в художественных достоинствах и в глубине народной психологии, «Антон Горемыка» яснее и непосредственнее обрисовывал ужасы крепостного права. Если возводить 19-ое февраля к его литературному генезису, то слезы, пролитые над «Антоном Горемыкой», занимают в нем такое же почетное место, как чувство глубокого уважения к народу, которое читателя «Записок Охотника» приводило к убеждению, что народ достоин свободы.

В «Деревне» и «Антоне Горемыке» Г. сразу достиг кульминационного пункта своего творчества. Талант, по художественным достоинствам своим, второстепенный, Г. только потому создал эти две перворазрядные по своему историческому значению вещи, что в них ему удалось уловить «момент» и заставить биться, согласно с собственным сердцем, сердца всего что было в русском обществе хорошего и честного. Но стоило пройти «моменту», стоило общественному сознанию вступить в дальнейший фазис своего поступательного движения – и Г., ничуть не утратив основных свойств своего дарования, уже не мог идти в первых рядах. Все остальные, многочисленные произведения Г. из народной жизни написаны с не ослабевшей симпатией к народу; но уже не было надобности возбуждать эту симпатию в читателе. Семена, брошенные «Антоном Горемыкой», взошли пышным цветом, и потому «Рыбаки», «Переселенцы» и др. уже мало кого волновали. Следует прибавить, впрочем, что и в чисто художественном отношении пространные народные романы Г. уступают первым его повестям. Правда, язык в них по-прежнему прост и естественен, прекрасные описания природы соответствуют действительности, фабула интересна, но в общем романы растянуты и страдают мелодраматизмом и искусственными эффектами. Упреки в «пейзанстве», т. е. в том, что российским незамысловатым мужичкам приданы Г. совершенно несвойственные им французскоромантические качества, в известной степени справедливы по отношению к большим его народным романам. Идеализации в них действительно не мало. Вне изображения народной жизни, произведения Г. не представляют собою литературного интереса. Его «петербургские» повести, в которых обыкновенно фигурируют мелкие франты и люди, неудачно лезущие в знать, его натянуто юмористические очерка и даже описание путешествия – все это, говоря кудреватым выражением Белинского, ничего не прибавило к «тоталитету» известности Г. Некоторое исключение составляет только позднейшая повесть Г. «Акробаты благотворительности», где верно схвачены типичные черты петербургской карьеристской филантропии.

С.Венгеров.

Григорьев

Григорьев (Аполлон Александрович) – один из выдающихся русских критиков. Род. в 1822 г. в Москве, где отец его был секретарем городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание, он окончил московский университет первым кандидатом юридического факультета и тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова, однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было. Потерпев неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург. пробовал устроиться и в Управе Благочиния, и в Сенате, но, по вполне артистическому отношению к службе, быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения с «Отеч. Зап.», где помещает несколько стихотворений, и с «Репертуаром и Пантеоном». В последнем журнале он написал ряд мало чем замечательных статей во всевозможных литературных родах: стихи, критические статьи, театральные отчеты, переводы и т. д. В 1846 году Г. издал отдельною книжкою свои стихотворения, встреченные критикою не более как снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных стихов, но много переводил: из Шекспира («Сон в летнюю ночь», «Венециан. купца», «Ромео и Джульету») из Байрона («Паризину», отрывки из «Чайльд Гарольда» и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г. за все время пребывания в Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская «слабость», привитая студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847 т. он переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения в 1-й моск. гимназии, деятельно сотрудничает в «Моск. Город. Листке» и пробует остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных литераторов, не надолго сделала его человеком правильного образа жизни. В 1850 г. Г. устраивается в «Москвитянине» и становится во главе замечательного кружка, известного под именем «молодой редакции Москвитянина». Без всяких усилий со стороны представителей «старой редакции» – Погодина и Шевырева, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению Г., «молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями» дружеский кружок, в состав которого входили: Островский, Писемские, Алмазов, А. Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов и др. Никто из них не был славянофилом правоверного толка, но всех их «Москвитянин» привлекал тем, что здесь они могли свободно обосновывать свое общественно-политическое миросозерцание на фундаменте русской действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его. В завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников всего чаще направлялось именно против него. Борьба эта Г. велась на принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как потому, что петербургская критика, в промежуток между Белинским и Чернышевским, не могла выставить людей способных к идейному спору, так и потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал повод к насмешкам. Особенные глумления вызывали его ни с чем несообразные восторги Островским, который был для него не простой талантливый писатель, а «глашатай правды новой» и которого он комментировал не только статьями, но и стихами, и при том очень плохими – напр, «элегией-одой-сатирой»: «Искусство и правда» (1854), вызванною представлением комедии «Бедность не порок». Любим Торцов не на шутку провозглашался здесь представителем «русской чистой души» и ставился в укор «Европе старой» и «Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной». Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходки и единственное ей оправдание находил в «искренности чувства». Такого рода бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г. были одним из характерных явлений всей его литературной деятельности и одною из причин малой его популярности. И чем больше писал Г., тем больше росла его непопулярность. В 60-х годах она достигла своего апогея. Со своими туманнейшими и запутаннейшими рассуждениями об «органическом» методе и разных других абстракциях, он до такой степени был не ко двору в эпоху «соблазнительной ясности:» задач и стремлений, что уже над ним и смеяться перестали, перестала даже и читать его. Большой поклонник таланта Г. и редактор «Времени», Достоевский, с негодованием заметивший, что статьи Г. прямо не разрезаются, дружески предложил ему раз подписаться псевдонимом и хоть таким контрабандным путем привлечь внимание к своим статьям.