Моя жизнь. Мои современники - Владимир Оболенский

Общие собрания с длинными и страстными прениями шли с перерывами, во время которых редакционная комиссия в составе Винавера, Кокошкина и трудовика Бондарева тщетно пыталась найти всех удовлетворявшие формулировки.

На второй день появился среди нас Муромцев. Вошел он в зал заседаний не своей, столь привычной нам, величавой походкой, а скромно пробираясь вдоль стены к свободному стулу и стараясь поскорее выйти из центра внимания. Это, однако, ему не удалось. Появление его среди нас вызвало энтузиазм присутствовавших. Все, как один человек, поднялись со своих мест и устроили своему председателю шумную овацию. Председательствовавший И. И. Петрункевич уступил Муромцеву свое место, а из рядов депутатов послышались голоса: «Муромцеву слово!»

А он среди этого шума и приветствий стоял молча и смотрел на нас через очки своими красивыми большими глазами, в которых вместо прежней властности мы видели лишь глубокую грусть и растерянность. И мы сразу поняли, что ему невозможно говорить. «Муромцеву слово!» — продолжал кто-то настаивать. «Не надо, не надо!» — послышалось в ответ с разных сторон…

Муромцев понял, что собрание оценило его душевную драму, и молча сел на председательское место. Ему, старому законнику, не раз свидетельствовавшему перед монархом свою лояльность, нельзя было, не заслужив упрека в лицемерии и предательстве, призывать народ к явному неповиновению власти, но, с другой стороны, в этот трагический момент для членов Думы, единогласно избравших его своим председателем, он не мог отказаться от солидарности с ними. Это внутреннее раздвоение и колебания, которые он пережил, прежде чем решился ехать в Выборг, не могли не положить свою печать на его красивое, выразительное лицо. Всегда спокойный и умевший владеть собой, он вдруг как-то смяк и невольно вызывал к себе чувство жалости. Опустив голову, сидел он на председательском месте, вяло руководя прениями, а когда принесли корректурный лист составленного воззвания, покорно его подписал.

В придворных и правых кругах подпись Муромцева под Выборгским воззванием произвела сильное впечатление. Его считали, и не без основания, одним из самых умеренных кадетов, он нравился царю и импонировал ему корректностью и почтительностью своего обращения, шли даже разговоры о его кандидатуре на пост председателя Совета министров. И вдруг этот почтенный, лояльный Муромцев совершил явно революционный акт!

И на него посыпались обвинения в лицемерии и предательстве. А для того, чтобы сделать смешным его всем памятный горделивый облик председателя Думы, создалась легенда, будто, приехав в Выборг, он открыл заседание депутатов в гостинице «Бельведер» словами: «Заседание Государственной Думы продолжается». Этот глупый и не соответствующий действительности анекдот много раз опровергался участниками выборгских совещаний, что не помешало, однако, через четверть века бывшему министру, В. Н. Коковцову, выдать его в своих мемуарах за подлинный факт.

В действительности, как я выше упоминал, Муромцев приехал в Выборг значительно позже открытия наших заседаний, нехотя занял председательское место и поторопился уступить его кн. П. П. Долгорукову.

Между тем прения продолжались. Противники воззвания из нашей партии не сдавались, а трудовики вносили в него бесконечные поправки. Список ораторов все увеличивался. Депутаты нервничали, а более робкие, под предлогом, что все равно сговориться не удастся, стали уезжать из Выборга. К концу второго дня мы были дальше от какого бы то ни было решения, чем в начале наших заседаний.

Из этого безысходного положения нас вывел выборгский губернатор: частным образом он довел до нашего сведения, что русское правительство требует от него прекращения наших заседаний. Так как финские законы охраняют свободу собраний, то он не может исполнить этого требования, но все же, не желая по такому поводу создавать конфликт с русским правительством, он просит нас по возможности считаться с создавшимся для него неприятным положением.

Мы поняли, что дольше злоупотреблять оказанным нам Финляндией гостеприимством невозможно. По предложению Петрункевича, совещание решило прекратить прения и приступить к голосованию текста воззвания в последней редакции комиссии. После кратких фракционных совещаний текст этот был принят, хотя социал-демократы предпослали своему утвердительному вотуму длинную мотивировку, в которой говорилось, что они стоят за более решительные методы борьбы, но не возражают и против предложенных в воззвании.

В кадетской фракции, в которой целая группа депутатов состояла из принципиальных противников воззвания, возник вопрос о том, является ли его подписание для них обязательным. Против обязательности говорили В. Д. Набоков и я (оба — сторонники воззвания). Мы считали, что в таком важном вопросе совесть депутата должна быть свободна от партийной дисциплины тем более, что вопрос этот был не программного, а тактического характера.

В комнате, в которой мы совещались, не было столов, и все стояли вокруг стула, превращенного в ораторскую трибуну. Не успел Набоков с него сойти, как на стуле оказалась А. В. Тыркова (член ЦК), с чрезвычайной запальчивостью обрушившаяся на нас за наши еретические мысли. Ее поддержал Милюков, и большинством всех голосов против наших двух и воздержавшихся противников воззвания было принято решение об обязательности его подписания.

Отказавшиеся подчиниться принятому решению кн. Г. Е. Львов и Н. Н. Львов тут же заявили о своем выходе из партии и уехали из Выборга, другие же противники воззвания (Герценштейн, Муханов, Петражицкий, Котляревский, Муромцев и др.) не сочли для себя возможным отгородиться от большинства и дали свои подписи.

Подписи было решено ставить на корректурном оттиске воззвания, а для этого нужно было срочно его отпечатать. За это дело взялись мы с Н. А. Бородиным. Когда мы несли текст воззвания в типографию, мы встретили нашего знакомого киргиза Алихана Букейханова. Оказалось, что, избранный депутатом от Акмолинской области, он добрался до Петербурга лишь после роспуска Думы и, узнав, что мы в Выборге, приехал нас разыскивать. Мы сообщили ему, что и в Выборг он опоздал.

— Ну, что же делать, — покорно сказал он, — пойду с вами в типографию.

В типографии он с нами дождался первого оттиска воззвания, держал его корректуру, а затем не поморщившись подписал. Так, не побывав ни на одном заседании Думы и не участвуя в составлении Выборгского воззвания, он, можно сказать, не солоно хлебавши, попал на скамью подсудимых, а затем в тюрьму, лишившись избирательных прав вплоть до революции 1917 года. Недавно промелькнул в газетах слух, что этот милейший интеллигентный киргиз расстрелян в советской России.

Когда мы уезжали из Выборга, на вокзал привалила большая толпа народа. Кричали нам «ура», махали шляпами. На промежуточных между Выборгом и Петербургом станциях многочисленные дачники тоже выходили нас приветствовать, а мы бросали им в окна листки воззвания.

Не знаю, как другие мои товарищи, а я с тяжелым чувством возвращался из Выборга. Нас приветствовали как «героев», а между тем в собственном сознании я видел всю бутафорию своего «геройства».

В свое время много было споров о Выборгском воззвании. Одни им возмущались, другие над ним издевались, называя «выборгским кренделем». Даже некоторые из подписавших воззвание спешили от него отречься. Противники доказывали, что воззвание было актом революционным, и возмущались лицемерием кадетской партии, на словах признававшей лишь легальные методы борьбы. Лидеры кадетской партии оправдывали себя тем, что роспуск Думы был по форме не конституционным актом, ибо в указе о роспуске не был назначен срок новых выборов, а потому Дума, отстаивая свои бюджетные права, была вправе призывать население к неплатежу налогов и к отказу от воинской повинности впредь до созыва новой Думы.

Должен сознаться, что и тогда меня мало интересовал вопрос о конституционности нашего жеста. Волновало и угнетало противоречие между долгом народного избранника, как я его понимал, обязавшегося перед населением вести борьбу до конца, и необходимостью для политика выбирать в этой борьбе лишь целесообразные средства.

Если бы мы остались в Петербурге, этого противоречия не возникло бы по той простой причине, что полиция так или иначе ликвидировала бы всякую нашу попытку протеста, а в случае нашего упорства — арестовала бы нас. Роковая же поездка в Выборг нас завела в тупик: под охраной финляндской конституции мы могли спокойно заседать и принимать решения… Но какие у нас были возможности?

Члены нашего центрального комитета передавали мне, что эсеры предлагали Думе объявить себя Учредительным собранием, избрать из своей среды временное правительство и, сев на находившийся в их распоряжении пароход, руководить долженствующим вспыхнуть народным восстанием. Как известно, они уже подготовляли восстание в Свеаборге, которое и произошло через несколько дней. В этом фантастическом плане была своя логика, но, конечно, он был отвергнут кадетами. Комический эпилог Думы, плавающей по волнам Балтийского моря без возможности пристать к берегу, только порадовал бы всех врагов народного представительства. Путь, на который встала четвертая Дума, сделавшись на несколько дней организационным центром революции, не ею вызванной, для первой Думы был закрыт: в Выборге мы имели сведения о полном спокойствии, царившем в Петербурге, и о равнодушии его населения к разгону Думы. При таких обстоятельствах политическая мудрость подсказывала простой выход из положения, который предлагал Милюков на фракционном собрании в Таврическом дворце: просто подчиниться указу и молча разъехаться по домам. Но этому мешала наша психология нравственной обязанности «борьбы до конца», которую учел и сам Милюков, ставший одним из инициаторов Выборгского воззвания. А кроме того, самый факт нашей поездки в Выборг лишал нас возможности отступления по этому пути. Молчать мы не могли, просто заявить протест и разъехаться — не считали себя вправе. Мы чувствовали себя обязанными указать населению пути для борьбы за восстановление народного представительства, ибо были уверены, что добровольно правительство не созовет Думы. Но как же бороться?..