Собрание сочинений в шести томах. т 1 - Юз Алешковский

В общем, сижу я в кандее еще с несколькими рылами. Режемся на щелчки в картишки самодельные. Я все, как назло, проигрывал. Лоб мой гудел уже от щелчков, но, думаю, блеснет фарт, и мне, больше одного моего щелчка никто из вас, падлы, не вынесет! Терплю. Зверею постепенно, но отыграться мне не пришлось. Кто-то что-то сфармазонил, подсек картишку или смухлевал при сдаче. Сначала Гринберг рассказал фармазону, что если бы Керенский, блядь такая, у которого фармазонов отец служил адъютантом, не предал Корнилова, то большевистская проституция сразу была бы взята к ногтю, а Россия бы стала нормальной буржуазной демократией, где и народ, свободно дыша, пил и ел от пуза, а не чумел бы от гражданской войны, терроров, голодух, курсов на индустриализацию и головокружения от успехов.

Сашку Гринберга полностью поддержал четырнадцатилетний князь. Керенский, сказал он, мать собственную жарил. За это его Ленин хвалил.

Ты, сукоедина, помалкивай, вмешался Коля, сын одного из руководителей промпартии, если бы не ваша великосветская шобла, блядовавшая за границей и в Ливадии и безответственно относившаяся к дворянскому долгу перед отечеством и народом, то мы бы не в вонище кандейной в карты резались, а на университетских скамьях сидели. Суки!

Все вы хороши, влез в спор младший братишка деятеля рабочей оппозиции, а особенно меньшевистские хари. Цацкались с Лениным, вот и получайте мягкую затычку в рот.

Меньшевистская харя с ходу облаяла Сашку, заявив, что во всем не марксисты настоящие, а евреи виноваты. Сашка оправдывался тем, что его папаня учил стрелять эсерку Кап-лан и ныне проклял марксизм как таковой.

В спор вмешались кадет, брат какого-то опального поэта, племянник личного шофера Троцкого, сын кронштадтского мятежника, двое голодающих Поволжья, пасынок хозяйки борделя, беспризорник и купеческие дети.

Тут за Сашку вступился Пашка Вчерашкин. Отец его был завскладом диетпродуктов в Кремле, проворовался и сидел на Лубянке. Сашка и Пашка дружили, несмотря на разные политические платформы посаженных отцов.

Драка началась дикая и кровавая. Я сидел, наблюдал, ищите теперь виноватых, думаю, давите, твари, друг друга, как папашки ваши давили и мамашки. Нам же, мужичкам, расплатиться пришлось за все почище вашего. Одни из вас потеряли цепи, другие их нашли, а мы и земли, и близких лишились.

Эй, ору драчунам психованным, как звери, от своей проклятой жизни, кончай бузу!

Стал я их разнимать. Кулаком по темечкам – бах, бах, бах. Не сильно бил. Так, чтоб только перед глазами поплыло. Как вдарю, так – с копыт. Всех утихомирил. А Вчерашкина Пашку просто от верной смерти спас. Князь занес уже над его башкой парашу, да я успел удержать. Убил бы, как пить дать, убил бы. Сподобило меня вовремя оттолкнуть князя. Несколько случайностей, Пашкина, княжеская и моя, скрестившись на миг, словно лучи в одной точке, смылись в бесконечность или в долгий оборот до новых встреч с нашими судьбами.

Если б врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на этой вилле, гражданин Гуров. Поверьте…

Вы думаете, нам только кажется, что в нашей жизни масса случайностей?… Это – неплохая мысль. На самом деле, уверяете вы, не масса, а всего одна у нас имеется случайность? Так? Но с мгновения зачатия случайность начинает двигаться вокруг нас по орбите. Я правильно понял? Орбита может быть такой растянутой, что случайность до конца чьей-либо жизни не успевает в нее возвратиться, принести счастье или беду, и получается, что единственной случайностью такой жизни было зачатие. Интересно! Смерть же пришла естественно, на восемьдесят девятом году жизни, в глубоком и, судя по посмертной улыбке, счастливом сне. Интересно. Таких судеб мало, гражданин Гуров, и не хрена им завидовать.

Возьмем вот мою судьбу. Вертясь по короткой орбите, случайность иногда прошивала меня ежемесячно, еженедельно, ежедневно, казалось временами, что ее орбита – мой чекистский ремень из прекрасной кожи. Я жил в чудовищном напряге. Но вдруг неведомо какая сила запускала случайность в многолетнее шествие по космосу моей судьбы, и наступал для меня покой, время ожидания возвращения случайности. Потом опять начинались предчувствия, начиналась маета. Когда? Где? В какой ипостаси вернется она? В безумно-нелепой или в счастливой?

В общем, нравится мне ваша мысль, гражданин Гуров, сообразительный вы дядя, но сами вы мне все равно отвратительны. Не надейтесь, надежда вполне могла у вас сейчас появиться, что вы очаруете меня как собеседник. У вас не может быть никакой надежды, кроме надежды на случайность. Вероятность ее залета сюда я, кажется, свел почти к нулю. Почти. Так что надейтесь. Но не надейтесь, что прошлое ваше мертво. Оно в вас, и оно от вас не сгинет. Случайность туда не возвращается. Там все так, как оно есть, даже если вам самому кажется, что вовсе не так, как полагают другие, и вы стараетесь их разубедить или, что еще хуже, запутать. Не про-хан-же! Прошлое – это навсегда покинутые случайностью орбиты. Навсегда…

А случай!… Случай, гражданин Гуров, случай! Кто он, случайность? Отец? Муж? Любовник? Нет! Он просто дядя, хорошо одетый дядя с пушистыми сутенерскими усами и порочным лицом. Это он случает, слышите, случает с вами случайность и в зависимости от своего настроения или расположения к вам успевает шепнуть случайности, пощекотав ее холодное от внегалактической прогулки ушко пушистыми усами, как следует к вам отнестись в мгновение встречи, не измеряемое даже миллионной долей секунды: кокнуть, вознести, отнять, дать, отдалить, приблизить, свести с ума, озарить навек мудростью.

Так вот, если бы врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на вашей вилле. Вы бы, очевидно, открывали бы в сей момент мясокомбинат в Анголе или Эфиопии, а я… глупо, впрочем, искать для себя вариант иного существования, глупо.

32

Разнял я дерущихся. Карты в парашу выкинул. Хватит, говорю, бузить! Но трепаться детдомовцы не перестали. Перли и перли друг на друга потомки большевиков, кадетов, аристократов, люмпенов, нэпманов, богемы, меньшевиков, эсеров, ликвидаторов, бундовцев, богоискателей, банкиров, священнослужителей, кулаков и всей, в общем, российской шоблы, умело разделенной властвующим теперь над нею Сатаной.

А меня после моей силовой миротворческой миссии директор Сапов вызвал и сказал: учиться ты, недобитая кула-чина, не желаешь, исподлобья глядишь, вот и будь начальником кандея, с глаз моих долой. Гордых – ломай, смирных – терзай, за чумоватыми – приглядывай, о каждом ЧП – докладывай. Заметил, что я в рифму говорю? Не заметил?… Значит, ты дурак ненаблюдательный. Покажи лапу!… Да-а! Кулак есть кулак, и недаром мы вас раскулачили. Иди…

И возлюбил я тюрьму свою в тюрьме своей. При кандее был у меня закоулочек с койкой, ящичком для ложки-кружки-миски и лампочкой Ильича. По детдому уже пополз слушок о моей силище, и наказанные вели себя в кандее тихо. Сашка Гринберг, Пашка Вчерашкин и князь по моему представлению стали уборщиками, истопниками, надзирателями, раздатчиками баланды, санитарами, прачками, одним словом, универсалами. Держался я за них, несомненно чуя, что каким-то образом главный фарт моей судьбы связан будет или со всеми ними, или с одним из них…

А общаясь с помощниками, я почуял важнейшую вещь, определившую впоследствии тактику и стратегию моего поведения. Я почуял в них, как чуял это в себе, животную, стойкую, неуничтожимую ненависть к большевизму, коммунизму, ленинизму, марксизму – мне было все равно, гражданин Гуров, как называть силу, силу, силу, загулявшую по России, мечтавшую о мировом загуле, уничтожившую наши дома, нашу родню и бросившую нас для бессмысленной жизни в детдом имени против фашизма.

Мы – щенки, мы – кутята раньше всех своих одногодков и многих старых пердунов разгадали, что под овечьей шкурой, под мельтешением человеколюбивых партийных лозунгов, под сладкими посулами, под приглашением на новоселье в Мировой Коммуне – волчий оскал дьявольских сил! Сил! Сил! Мы поняли, как легко этой лживой и коварной силе, призвав толпу к установлению новых человеческих отношений для торжества коммунистической морали, внести безумный хаос в людское общежитие, как легко разметать по сторонам добрый скарб души, с трудом собранный темными и светлыми веками для умножения в будущем детьми и внуками.

Мы увидели своими щенячьими глазами, еще не залитыми радужной блевотиной советских иллюзий, как сытая страна стала голодной и раздетой. Под знаменем строительства новой жизни хаос проник в торговлю, в быт, в экономику, в правосудие, в культуру, в искусство.

Хаос ездил на службу в «линкольне» в Госплан. Если что-то где-то строилось, налаживалось, росло, производилось, то это не благодаря озабоченности дьявольской Силы судьбами страны и народа, а вопреки ей, вопреки. Это из-под вылитого на поле нашей жизни адского гудрона выбивались на свет Божий стебельки ненавидимого Дьяволом Естества. Естества труда, естества семьи, естества радости и порядка.