Эоловы арфы - Владимир Бушин

— А где же ему быть? — неприветливо ответила та. — Он же все дни лежит лежнем.

— Доложите, что к нему пришли доктор Маркс и эсквайр Энгельс.

Женщина удалилась, и скоро послышалось, как она открыла дверь и бросила, видимо, через порог: «К вам!»

Было ясно, что никакого особого приглашения не последует, и друзья — Энгельс впереди, Маркс сзади — переступили порог.

Когда, постучав, они вошли в комнату Шрамма, тот прямо-таки обалдел от неожиданности и радости.

— Вы? На Джерси? И оба? — выкрикнул он, бешено переводя глаза с одного на другого. — Какими судьбами? Я же знал, что ты на Уайте, Энгельс… Погодите, я сейчас встану…

— Ни в коем случае, — в один голос сказали гости.

— Ну тогда… — Шрамм стукнул кулаком в стенку и крикнул: — Мадам! Бутылку хереса!

— И этого не надо, — мягко остановил Энгельс, — мы принесли тебе полдюжины бутылок, именно хереса, а седьмую мы сейчас разопьем. Я думаю, тебе это не повредит, а наоборот…

— Ха! — озорно воскликнул Шрамм. — За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья… А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще я не в таких переделках.

— Знаем, знаем, — охотно подтвердил Маркс. — Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.

— Вот видите! — Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.

На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.

— Помним мы, — сказал Энгельс, откупоривая бутылку, — и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.

Дуэль была особенно памятна всем троим.

После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.

На заседании Центрального комитета в конце августа 1850 года дело приняло особенно острый оборот. Виллих вел себя вызывающе. Он хвастал своим участием в боях и обвинял всех в трусости, в предательстве интересов революции, в буржуазном перерождении. Совершенно ясно намекая на Маркса, он сказал: «Некоторые из ваших вождей сегодня предпочитают грохоту боя уютную тишину Британского музея». И тут случилось то, чего никто не ожидал. Шрамм, писавший протокол, вдруг бросил перо и, подскочив к огромному Виллиху, яростно выпалил ему в лицо: «Солдафон! Ты будешь со мной стреляться!..» «Охотно!» — тотчас ответил Виллих и потребовал, чтобы Шрамм покинул заседание. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить это требование, и Шрамм удалился только по просьбе Маркса.

Дуэль должна была произойти одиннадцатого сентября, и не в Англии, а на континенте, около Антверпена.

Марксу, который вместе с Энгельсом сделал все, чтобы поединок не состоялся, Шрамм накануне дуэли написал веселое и беззаботное письмо.

— В мыслях мы тебя тогда уже похоронили, — сказал Маркс.

И действительно, как могло быть иначе, если на другой день вечером на квартиру к Марксу, где с тревогой и нетерпением друзья Шрамма ожидали известий о поединке, заявился Бартелеми, второй секундант Виллиха, и на исполненный страха вопрос Женни: «Ну как?» — гробовым голосом ответил: «Пуля — в голову!» А затем отвесил низкий поклон, повернулся и исчез. Женни (самого Маркса дома не было) едва не потеряла сознание.

Через час Энгельс, Либкнехт, Пфендер и другие друзья Маркса уже были извещены, что Конрада Шрамма нет в живых.

На следующий день все собрались у Маркса. Печальные, потерянные, сидели в маленьком кабинете хозяина и тихо переговаривались.

— Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, — сказал Либкнехт.

— Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности, — добавил Маркс. — Но вместе с этим — критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. — Маркс помолчал и при полной тишине закончил: — Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера… Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии…

И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.

Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было…

— Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, — разливая вино, сказал Энгельс.

— Это были не единственные мои похороны, — засмеялся Шрамм. — Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.

— Может быть, не стоит?

— Нет, нет, встану, покажу. И потом — не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.

Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.

— Вот шестилетней давности «Кёльнская газета» с сообщением о том, что я утонул в Ла-Манше, — сказал он, подвигаясь со своим креслом к гостям и протягивая им газеты. — Подумать только, хотели отправить меня к праотцам, еще когда мне не было и тридцати!.. А это совсем недавнее «Новое время», выходит в Нью-Йорке на немецком языке. Тут даже некролог. Послушайте, — он взял газету и трагически-торжественным голосом стал читать: — «В Филадельфии от легочной болезни на тридцать шестом году жизни скончался известный деятель немецкого рабочего движения Конрад Шрамм. От нас ушел человек, все помыслы, все силы, вся жизнь которого…» Тьфу ты, черт! — выругался Шрамм и швырнул газету на стол. — Даже смерть человека не может заставить этих газетных крыс сказать хоть одно живое слово… Давай, Энгельс, лучше выпьем наконец!..

— За твое здоровье! — Маркс и Энгельс подняли бокалы.

Бокал Шрамма был налит только до половины, но он, вопреки ожиданию, не протестовал. Гости видели, что оживленность и веселость хозяина порой переходят во взвинченность, что на всю его порывистую, юношески стройную фигуру уже наложила свою печать тяжелая болезнь.