Одинокая звезда - Марина Казанцева

Упорно обивая пороги, годами он добивался, чтоб купец Хосе Перейра стал дворянином Мартироссой.

Женился выгодно он на бедной наследнице знаменитейшего рода, и унаследовал развалины величественные замка Коррадо. Презреньем глубочайшим, а не наследством, одарила его сия девица благородная. И молча он терпел ее надменность, пока наследник не родился, которого назвали в память о великом его деде, Франческо.

И даровал король младенцу указом высочайшим утерянное имя Мартироссы, чтобы в нем воссоздались два угасших рода. Не было предела трепетной любви и поклонения пред юным Мартироссой его отца, по-прежнему для всех Перейры. Мать его звала Коррадо.

Большие деньги совершили чудо: с почестями принародно были вырыты из-за ограды и преданы земле, самим епископом освященной, в фамильном склепе Мартироссы, останки бренные героя, любимого народом — Франческо Мартироссы. Седые волосы Перейры склонились над плитой надгробной.

Более, чем когда-либо, нуждался он во мне. Единственным был другом я ему. И среди слуг его и надменной супруги, и сына — шестнадцатилетнего Франческо Коррадо Мартиросса — я был единственным из всех, кто пролил слезу над скромным надгробием Хосе Перейры, когда похоронили его на сельском кладбище, как простолюдина. Всё, как сказал когда-то в пророческом порыве благородный судья Максим Эстебан Коррадо — не вернётся имя к Мартироссе, доколе не восстанет более достойный имени сего.

И до последнего мгновения, сколь было в нем дыхания, молил Дамиан Бога, чтоб вернуться к тем, кого оставил он тридцать лет тому назад. И обещал вернуться. И не вернулся.

Не смею больше я судить его. Так тяжко плачет о нем мое больное сердце! Так сильно жаждет душа воссоединения с теми, кто столь дорог мне!

Отошла жена моя в покой. Сыны мои живут в достатке, что я собрал им, служа у Перейры в доме. Не то дворецкий, не то поэт, не то библиотекарь.

На день другой собрался я и вышел, помолясь.

"Уходишь?" — вдова спросила.

"Ухожу."

Мой путь был к гавани, к испанской каравелле "Эльдорадо".

Я оставляю рукопись сию своим потомкам. И завещаю: когда однажды кто-либо из них решится плыть за океан, пусть тот, достойный благодарности моей, возьмет с собою в путь и эту память обо мне. И пусть судьба распорядится словом моим последним, как угодно будет ей.

Прощайте, родные. Примите меня, друзья мои."

ГЛАВА 40. Последняя

— Вилли, признайся честно, ты ведь спасся с Фрэнком через подземелье?! — этот вопрос, заданный Эдди, прозвучал настоящим обвинением.

— И ты должен знать, что произошло, отчего погибло озеро!

— Ты видел клад?

Такими требовательными вопросами закидали его друзья, едва они остались одни в мансарде дома Валентаев.

Вилли затруднялся отвечать на все сразу. Некоторые вещи он не имел права разглашать, а некоторые — не желал. Его лицо выразило такое явное замешательство, что сестра и двое друзей умолкли и решили подождать, пока он надумает что-либо сообщить им.

— Я видел немного золота, — соврал он, — в сокровищнице было темно, только голубой свет от Звезды. Вы из Хроник знаете, что там темно.

Тут на него снизошло вдохновение, и он ловко и дельно принялся сочинять то, что можно было бы назвать Новыми Хрониками, если бы все в них было правдой.

Он живописал, как они с Макконнехи удирали от японцев через Вход, к которому Колодец имел уже совсем мало отношения. Как в темноте, лишь с фонарями, они добрались до жертвенного зала, и что рассказал ему Фрэнк о проклятии Стюартов. Рассказал, как ждали они весь оставшийся день и всю ночь нападения японцев. Как он думал о родителях. А на другой день, утром рано, они все спустились в жертвенный зал для краткой и нисколько не впечатляющей церемонии, когда Стражи на Ключе и Чаше возвратили давно мертвому Мартироссе его клятву. И потом они вошли в сокровищницу.

Трое его слушателей затаили дыхание. Но как он мог рассказать о своих видениях, о боли, что испытал, о невольных слезах?! Как он мог рассказать о лицах Дарри и Джо, искаженных видениями давнего боя, который, как чуял Вилли своим юным сердцем, являлся непременной составляющей памяти любого Стража?! Не мог он упомянуть о словах Стражей, прощавшихся со своей неволей, со множеством ушедших друзей — множеством достойнейших жизней!

Он и сам не вполне понимал, что может так крепко держать семь родов в течение столь много времени в верности прихотливой клятве человеку, который сам ее не сдержал.

Он не мог объяснить ни их странного, противоречивого благородства, ни их неестественной гуманности, которая одних обрекала на смерть, а другим позволяла жить. Он не посмел признаться, что Стражи сами заминировали сокровищницу, причем давно. И со временем только меняли виды взрывчатки.

Что тяжелый труд многих поколений Стражей, все добытые ими средства, шли на то, чтобы оборудовать подземелье "всем необходимым".

Японцы виноваты в том, что обрушилась сокровищница, и погибло озеро — так он все объяснил. Пришли они туда, а на потолке видны черные фигуры, что прикрепляли взрывчатку. И вышел рассказ таким куцым, что на глазах у друзей показались слезы. Они хотели насладиться видом сокровищ хотя бы через зрение Вилли. Столько лет все это ждало, и вот так бездарно, по вине каких-то жадных и наглых мафиози погибло!

Зато Вилли подробно рассказал, как они бежали из подземелья, как наблюдали на площадке взрыв. Тут уж Вилли не пожалел красок, ни одна подробность не пропала!

А потом последовал обмен сведениями о битве Дарби и Пазолы с озверевшим Валетом. Все подробности компания и раньше уже знала от Сарториуса, но все это было так потрясающе, что не мешало и еще раз обсудить!

Также охотно Вилли рассказал о том, как встретились все они в доме Тороссов. Но не рассказал о том, что прочитал им мистер Марч, архивариус. Это, конечно, они потом все равно узнают. Но не от него. До того не хотел Вилли развенчивать в их глазах образ Мартироссы. Непонятно почему, но он хотел видеть его героем. Таким, как его нарисовал в Хрониках Марвелл. Таково желание человеческого сердца — все время принимать мираж за реальность.

Так красив был этот образ, так привлекателен, так таинственен, так трагичен!

И не хотел Вилли видеть разочарования в их глазах, словно это его вина, что все так вышло. Он почти физически ощущал страдания давно умершего Дамиана Мартироссы, который тридцать лет рвался каждый день к друзьям. И все думал, что вот сейчас, еще немного сделает, еще чуть-чуть усилий, и он добьется своего. Это надо сделать, то сделать. И все дела неотложные. А потом он пойдет и совершит то великое, что задумал, на чем людей повязал клятвами.