Стратегии гениальных мужчин - Валентин Бадрак

С годами Моцарту все больше импонировало одиночество – наедине с самим собой он был счастлив более всего и легко создавал новые музыкальные композиции, от которых его душа переполнялась радостью. Усилия в детстве породили привычку быть одному, чтобы творить, а привычка со временем переросла в потребность, изменить которой было невозможно. Моцарт был настолько поглощен творчеством и жизнью в себе, что будучи в душе чутким и добрым человеком, без сожаления оставил новорожденного сына на руках у тещи. Он потерял первого ребенка, возможно, вследствие отсутствия понимания или подсознательного непринятия роли отца, которая была в общем-то чужда его существу. Об этой роли музыкант начал задумываться после смерти второго ребенка, но восприятие мироздания им в корне отличалось от отцовского и потому не претерпело серьезной трансформации. Запрограммированный отцом в раннем детстве исключительно на творчество, он и действовал, словно маленький уникальный робот, выдавая периодически несравненные шедевры, но почти не снисходя до земного… Естественно, что Моцарт не стал корпеть над музыкальными способностями своего сына – единственного ребенка, уцелевшего между четырьмя детскими смертями, – так же, как это проделывал Леопольд Моцарт с ним самим. И так же понятно, что он никогда не умел правильно расходовать тяжело зарабатываемые средства, как не научился экономить или отказывать ближним.

Моцарт помышлял о службе у австрийского императора, но не потому, что жаждал теплого места, а из-за того, что служебное положение позволило бы не тратить времени на добычу денег, на тягостные думы о том, как прокормить семью, и решать периодически возникающие финансовые проблемы. Композитор хотел лишь творить – заниматься тем, что ему лучше всего удавалось и что приносило состояние душевного счастья, согласия с самим собой и равновесия. Тут он не щадил себя: он работал по ночам, забывая о еде и не обращая внимания на все то, что происходило вокруг. Когда он брал в руки перо, чтобы записать прорывающиеся наружу звуки, весь мир замирал, исчезали условности, а физическое изнеможение отступало пред мощным напором мыслительной активности гения. Земное счастье композитора отождествлялось лишь с созданием чего-то нового и такого же совершенного, как сама Природа. Как и все истинные творцы, Моцарт не испытывал трепета перед территорией: ему было решительно все равно, где жить, в Германии, Англии или Франции, лишь бы условия позволяли творить, не думая о куске хлеба.

Признание приходило, хотя и не так быстро, как хотелось бы музыканту. Все чаще он оказывался в центре внимания на концертах и выступал по заказу, получая предложения написать что-либо для значительных людей державы или приближенных императора. Но он знал, что настоящий успех лежит исключительно через оперу. Поэтому когда друзья свели его с известным итальянским либреттистом Лоренцо да Понте, предложившим поработать над «Свадьбой Фигаро», началась совершенно новая веха в творчестве Вольфганга Моцарта. Эта опера вознесла его творчество на немыслимую высоту – он наконец-то ощутил на себе, что значит безоговорочное поклонение окружающих его таланту. А в Праге, куда маэстро был приглашен на премьеру своей оперы, он ненадолго почувствовал себя счастливым, свободным и… обеспеченным.

Но период сладострастия истек быстрее, чем это можно было бы ожидать. За ним снова была тяжелая кропотливая работа без сна и отдыха, и по большей части за кусок хлеба. Моцарт увидел, какое лицо у славы, но он не ожидал, что этот восхитительный облик так быстро исчезнет из виду. Словно это было манящее в бездну привидение. А он так и не научился быть практичным и сделать из музыки бизнес. Он слишком зависел от своего времени, войн, вкуса императора, но мужественно стоял на своем, не пытаясь подстроить силу великого искусства под скоротечную моду или лишенные вкуса пожелания поверхностной и толстокожей публики, часто не способной выдержать глубины его музыки. Обыватели, как, впрочем, это было во все времена, испытывали трепетное благоговение перед бравурно-простыми и легкими для запоминания мелодиями, но не в состоянии были подняться до Моцарта. А он, великий и несчастный одновременно, не желал и не мог спуститься до вычурного и безликого. Моцарт не мог писать простенького и продаваемого, а его пленительные и бессмертные симфонии, будучи неисполненными, мертвым грузом ложились в ящики семейного сейфа. Борьба за существование, за то, чтобы удержаться между срывом и славой, продолжалась.

Как обычно, облегчение приносил новый заказ. В Праге ожидали новую оперу, и последовавшая затем победа «Дон-Жуана» была такой же ослепительно яркой, как и победа «Фигаро». Публику пленила величественная и уверенная музыка, но еще больше покорила сила духа ее создателя. Очередной спрос на Моцарта, а также появившиеся в газетах статьи о том, что знаменитый композитор может навсегда покинуть страну, наконец произвели впечатление и на австрийского императора, который после кончины своего главного придворного музыканта Глюка все-таки пожаловал высокую должность и Вольфгангу Моцарту. Правда, не столь высокую, как Глюку: Моцарт при своей необычайной творческой плодовитости стал лишь третьим музыкантом после более приближенных Сальери и Бонно. Жалованье Моцарта оказалось в три раза меньшим, нежели у Глюка, и его никак не хватало, чтобы свести концы с концами. Но когда вскоре после этого ушел из жизни престарелый Бонно, императорским капельмейстером стал не Моцарт, а более посредственный Сальери, сумевший благодаря интригам приблизиться к императору. Еще большим потрясением для музыкального мира оказалась смена императора. Нового же монарха слишком мало интересовала музыка и проблемы музыкантов. Безуспешной оказалась и попытка Моцарта устроить свою жизнь в Германии. А предложение попытать счастья в Англии он принять не рискнул – из-за болезни жены.

Наперекор всему Моцарт продолжал творить – в этом было спасение для его загнанной души. Композитор сознательно доводил себя до состояния, когда он обессиленным падал на кровать. Напряжение творческого труда было единственным, что связывало мастера с миром. Миром, оказавшимся слишком суровым и абсолютно не готовым к тому, чтобы принять гения. И его подстегивало не только безденежье, хотя оно почти всегда оказывалось основным стимулом. Моцарт все меньше справлялся с наплывом мирских проблем, захлестывающих его своей лавинообразной мощью. Не помог и успех его новой оперы – в то время, когда публика восхищалась непреодолимой мощью «Волшебной флейты», ее создатель был уже на смертном одре.

Был ли Моцарт отравлен, был ли его отравителем Антонио Сальери, со сменой императора переставший быть «первым композитором империи»? Многие современные исследователи склонны реабилитировать Сальери, оставляя версию отравления венского кумира его недругами. Но тайна смерти великого композитора и мыслителя до сих пор остается за завесой неведомого. Ее раскрытие важно для историка и музыковеда, но уходит на второй план, когда мы пытаемся постичь природу гения. Говоря же о гениальности Моцарта, стоит более всего помнить, что он всегда оставался всего лишь человеком: слабым, ранимым мучеником, бросившим вызов судьбе. Моцарт достиг бессмертной славы не потому, что его вела по жизни незримая рука провидения, а скорее вопреки этому провидению, в дикой жуткой схватке с этим провидением, в течение всего жизненного пути борясь с низменными людскими страстями и уйдя из жизни с полной уверенностью, что красота должна спасти этот мир, столетиями медленно сползающий в бездну безумия.