Антология Сатиры и Юмора России ХХ века - Феликс Кривин

Феликс Кривин относится именно к таким мудрецам. Мне кажется, что для него Ужгород был тем же, что и бочка для Диогена.

Феликса приглашали на работу в Москву, на радио, но что-то все срывалось. Возможно, смущала «мелочь» — то, что из-за одной его книги разогнали чуть ли не полиздательства «Политиздата».

Что же такого творил Феликс Давидович, если из-за его произведений редакторы, пропускающие их в печать, рисковали рабочим местом? Все очень просто — время было такое, — как говаривала Анна Ахматова, — «не очень вегетарианское». Впрочем, когда в нашей истории было другое время? Так, изредка, кратковременные «посты».

Так называемые «шестидесятники», к которым, безусловно, относится Феликс Кривин, жили далеко не со всеми удобствами. И поэтому зачастую их «фирменное блюдо» (за что их и сейчас нет-нет, да пинают) было — «Фига в кармане». Я умышленно пишу «Фига» с большой буквы.

Да-да, я хочу пропеть дифирамбы «Фиге в кармане»! Когда можно говорить, нет — орать! — все, что взбредет в голову, — тогда приходит время писателей-отморозков, писателей с неуемно дурной фантазией без тормозов. Тогда голые мужики врываются в женскую уборную, бабы — в мужскую и пишут там на стенах похабщину, выдавая ее за тончайшую лирику.

На этом фоне «Фига в кармане» еще не довоспета! Эта Фига и есть высшее писательское мастерство в условиях жизни, противоположных идеальным.

Следует подчеркнуть, что у шестидесятников, как правило, карман был рваным, пустым, но Фига, Фига была самая настоящая — зачастую она трансформировалась в увесистый кулак.

И Эзоп, и Рабле, и Свифт, и Салтыков-Щедрин были величайшими мастерами этой самой «Фиги». Феликс Кривин — замечательный (о Фигительный) мастер этого жанра, назовем жанр условно «Фигизм».

Да, притча, от которой воротят свои утонченно-эстетические носы неофиты, только что от первача переметнувшиеся к коньяку «Хеннесси». Сам грешил этим, но, перечитав Кривина, понял, что я сам и есть дурак.

Ведь важно не «что», а «как»! Это аксиома. А что, как не притча, есть Библия? И лучшие умы считали и до сих пор считают эту Книгу непревзойденным литературным шедевром.

Что вы сказали? Старомодно? А какой же здесь грех? Ведь старомодность — не порок, а естественный способ самозащиты пожилых людей. Другого способа у стариков практически нет. Защиты от отмороженной жизни и отмороженной литературы.

Но притча — притчей, аллюзия (намек) — аллюзией, но если за этим стоит еще и предвидение — это уже нечто большее.

«— Покрасьте меня, — просит Лоскут. — Я уже себе и палку подобрал для древка. Остается только покраситься. — В какой же тебя цвет — в желтый, черный, оранжевый? — Я плохо разбираюсь в цветах, — мнется Лоскут. — Мне бы только стать знаменем…»

А ведь это написано Кривиным в 1963 году. Улавливаете?

Или: «Мы такие люди: если сидим в тюрьме и нам говорят: — Сидите осторожно, а то тюрьма развалится, — мы будем сидеть очень осторожно, не шелохнувшись, чтоб чего доброго не развалилась наша тюрьма».

А вот простой как будто каламбур: «Распрямись ты, ложь высокая, правду свято сохрани!» Под таким «лозунгом» вообще проходила и проходит вся наша жизнь.

Как вы понимаете, за все эти «Фиги в кармане» автор не пользовался большой любовью у властей предержащих. Книг у него выходило немного, а своих читателей у Кривина много, и, уверяю вас, эти читатели далеко не из подворотни.

Да, поистине, «советские читатели так привыкли читать между строк, что разучились читать то, что в строчках».

Цитировать Феликса Кривина можно очень долго и много.

Но какой смысл? Перед вами книга, в которой вы на каждой странице столько всего найдете, чего бы хотелось цитировать. Ведь здесь в одном томе сразу два — и тот, что в строчках, и тот, что между строк.

Мне кажется, что настоящая литература — это кратчайшее расстояние от замысла до воплощения. В этом смысле точность формулировок автора почти математична:

На базаре времени вечно одно и то же: Споры, ссоры, швыряние шапок о землю. Старики пытаются прошлое продать подороже, Молодым не терпится будущее купить подешевле.

Когда Феликс Кривин писал эти строки, он, конечно же, не имел в виду Зюганова и Чубайса. (Шутка. Смысл этих строк гораздо шире.)

И, наконец, честное слово, — самая последняя цитата: «Одни смехом уничтожают страх, другие страхом уничтожают смех, поэтому в мире не убывает ни смеха, ни страха».

Господа читатели. Прочтите внимательно этот том и выясните для себя — вы «одни» или «другие»?

Замечательное занятие для любящих тесты…

Вл. Владин

Автобиография

Я родился в счастливом 1928 году. Если сумма двух левых цифр равна сумме двух правых, год считается счастливым. И в свидетельстве о смерти, выданном мне при рождении, смерть была зачеркнута, а вместо неё вписано, что я родился. Вторично вряд ли так повезёт.

Счастливым было и место, где я родился: порт отправления был действительно порт. Мариуполь. Впоследствии в моей жизни было много портов, хотя жизнь я вёл по преимуществу сухопутную.

После гибели отца, который не выплыл из Чёрного моря, мы переехали в Одессу, и я всё надеялся, что отец выплывет. Год был несчастливый, 1933-й, из него многие не выплыли — даже на суше.

В следующем счастливом году (1+9=3+7) о моём отце говорили, что он счастливо отделался. Такой это оказался счастливый год. Не всё от года зависит. В жизни многое зависит от людей, хотя мало кто из людей в это верит.

Война застала меня в придунайском городе Измаиле — третьем порту после Мариуполя и Одессы. Он тоже оказался портом отправления, но такого, что хуже не придумаешь.

Эвакуация. Отправление в неизвестность, о котором известно лишь то, что нас там не ждут. Смерть, которую уже вычеркнули однажды, опять подстерегала на каждом шагу, принимая самые разные обличья: то летящих на голову бомб, то голода, то бесприюта. Но кто-то добрый и человечный снова и снова вычеркивал смерть, и в конце пути мы смогли остановиться, расположиться, а я даже пошёл в школу и окончил шестой класс.

По возвращении в Измаил я наконец использовал этот порт по назначению: отправился в плаванье на самоходной барже «Эдельвейс». Сначала учеником, потом мотористом. Тут-то в моей жизни прибавилось портов. Ещё шла война, и мимо нас проплывали убитые лошади, невинные жертвы на этой вовсе не лошадиной войне.

Третий счастливый год был послевоенный (1+9=4+6). Сойдя на берег, я работал ночным корректором в газете «Придунайская правда», а вечерами ходил в школу, которая так и называлась: вечерняя. В самом начале этого счастливого года в газете были впервые напечатаны мои стихи.

Потом я учился в Киевском педагогическом институте, а по окончании был направлен учителем в исходный порт Мариуполь, вместе с ещё одной студенткой, которая стала моей женой. Она была киевлянка и, конечно, скучала по городу Киеву, но вернуться в Киев мы смогли только через три года, отработав положенный срок.

Киев меня не узнал. Он не хотел никуда принимать меня на работу. Он ещё не оправился от борьбы с космополитизмом и дела врачей-вредителей. И в год всё той же ни в чём не повинной работяги Лошади я оказался безработным.

Но за годом Лошади наступил счастливый 1955 год. Год счастливого Козла отпущения из Киева в Ужгород на счастливую издательскую работу.

Когда имеешь работу, можно оглядеться, посмотреть по сторонам. Я посмотрел и увидел сказочный край. Но, как бывает в жизни, было много и такого, что сказки было рано писать, и я стал писать полусказки. В Москве вышла книга «В стране вещей», в Ужгороде — «Карманная школа». В 1964 счастливом году вышла книжка «Полусказки». О следующем счастливом 1973 годе могу сказать, что я счастливо отделался — после того, как пустили под нож книгу «Подражание театру». В этом по тем временам не было ничего страшного. Как говорил мой друг закарпатский писатель Иосиф Жупан, в жизни которого были и расстрелы, и концлагеря, жаловаться грешно, а хвастаться смешно. Жизнь — не жалобная книга.

И вот я оглядываюсь на прожитую жизнь. Хорошая была жизнь, хотя и не всегда пригодная для жизни. Счастливая жизнь — это бочка мёда, в которую непременно должна быть добавлена ложка дёгтя, для остроты, но случается, что их перепутывают и в бочку дёгтя кладут ложку мёда.

Но как бы то ни было, все мы тащили эту бочку с ложкой на себе, и это нас сближало в самые несчастливые годы, как не сближает жизнь из чистого мёда. И самое страшное всегда кто-то зачёркивал, как зачеркнул смерть в моём свидетельстве о рождении.

Одно меня беспокоит. 1991 год был последним счастливым годом в нашем столетии, а в следующем их будет только три. В нашем было девять — и то не медовый был век, а если всего три счастливых года — как же тогда жить нашим потомкам?

Хорошо, что не всё зависит от суммы цифр и содержимого бочки и ложки. Люди будут жить, общаться, смеяться, а значит, всё будет хорошо.