Вознесение (сборник) - Александр Проханов

– Ты уверен, что он не сорвется с поводка, когда выиграет выборы? Такие, как он, не любят сохранять прежние обременительные связи.

– Нет, – таинственно улыбнулся Парусинский, взглянув на алмаз, сверкавший своими бездонными переливами. – У меня есть средство держать его рядом с собой еще долгие, долгие годы.

Из леса с колокольным перезвоном выскочили саночки. Мохнатая лошадка кидала из ноздрей букеты пара. Сидящий в санях мужчина с опозданием убрал руку с собольего воротника сидящей с ним молодой женщины.

– А эти, по-моему, успели и на малом кругу, – рассмеялся телеведущий, щуря на седоков свои кошачьи глаза. – Посмотри, она на ходу расстегивается!

И они разошлись, похлопав друг друга по плечу.

На втором этаже виллы, в прохладных, бархатно-сумеречных апартаментах находилась домашняя картинная галерея, где красовались озаренные мягким светом работы современного московского авангарда. Здесь Парусинский нашел театрального режиссера, чей театр, самый модный и посещаемый в столице, был символом прогрессивной интеллигенции, в расположении которой столь нуждался Парусинский.

Режиссер был мал ростом, головаст, с крепким властным носом, маленьким, косо проведенным ртом и вечно хмурым взглядом, который теперь он обратил к картине, где белесый рыбий скелет плыл сквозь космос, словно последнее свидетельство существовавшей некогда жизни, и звездные миры, его окружавшие, были похожи на горстки костной муки. Они оказались рядом и некоторое время молчали. И если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, ему бы показалось, что большая белка встретилась с молчаливым печальным дятлом, обитателем сумрачного бора.

– Ваш последний спектакль грандиозен, – сказал Парусинский, позволив режиссеру всласть налюбоваться рыбьим скелетом. – Вы превзошли самого себя… Эта огромная, во всю сцену, прялка, которая символизирует судьбу, и старуха в валенках, управляющая колесом судьбы!.. Это придает каждой, самой малой сцене значение фатума… Справедливо говорят, вы – Мейерхольд наших дней.

– Вы правильно угадали главную метафору спектакля, – ответил режиссер, не возражая против сравнения с Мейерхольдом. – Она мне явилась во сне.

– После выборов президента мы сделаем все, чтобы ваш театр перешел из разряда главного театра Москвы в ранг главного театра страны. Я хотел вас просить провести в стенах вашего театра собрание творческой интеллигенции в поддержку нашего избранника.

Режиссер не ответил, сжал маленький, криво посаженный рот, наклонил по-птичьи нос и в этой позе перешел к соседней картине, на которой католический монах в капюшоне стоял посреди лунного пейзажа с кратерами и тенями. Минуту-другую оба молча любовались загадочным францисканцем, оказавшимся на Луне. Затем режиссер произнес:

– Не могу не поделиться с вами моими тревогами. С большим огорчением наблюдаю начавшуюся распрю в среде творческой либеральной интеллигенции. Поначалу мне казалось, что это обычная борьба честолюбий, карьер, стремление одних быть ближе к солнцу, чем другие. Потом я увидел, что одни наши влиятельные, пользующиеся безупречной репутацией магнаты ссорятся с другими, не менее достойными и влиятельными. И утягивают в свою ссору интеллигенцию. Значит, в основе этой вражды художников и философов лежит конкурентная борьба банкиров и промышленников. Однако теперь я вижу, что разлом проходит еще глубже. Особенно это заметно теперь, когда в период предвыборной кампании начали стрелять друг в друга из всех калибров. – Они стояли втроем: Парусинский, режиссер и монах. Все трое отбрасывали длинные тени на безводное белесое дно Моря Дождей. – Не могли бы вы, один из главных участников схватки, объяснить мне природу этих столкновений, которые раздирают наш еще недавно дружный еврейский мир.

– А вас не удивляет, – Парусинский взял режиссера под локоть, отводя от лунного пейзажа с монахом, – не удивляет, что та же распря охватила все мировое еврейство? В Израиле, где евреи убивают друг друга. В Америке, где негры, приняв ислам, начинают обвинять евреев в работорговле. В Европе, где еврейское сообщество все громче начинает говорить о германском антисемитизме. Мы здесь, в России, только часть общего раскола в еврействе.

– Ну, я не думаю… Так глубоко не смотрю… Вчера мы все были дружны, а сегодня вы хотите посадить своего вчерашнего друга в тюрьму.

– Как, впрочем, и он меня. Этот вчерашний друг потому и вчерашний, что сегодня выражает устаревшую и вредную концепцию мирового еврейства, которой мы здесь, в России, и там, в Израиле и Америке, даем бой.

– В чем же ваш новый взгляд?

Они подошли к картине, где огромный толсторукий мужик нес на плечах красную лошадь. Мужик и лошадь были плоские, без глаз. По плечам мужика стекали красные ручьи, и казалось, что он несет освежеванную, окровавленную тушу. Картина явно пародировала «Купание красного коня» Петрова-Водкина, намекая на ужасный исход всей «красной утопии».

– Сегодня мировое еврейство напоминает пчелиный улей, который роится, выделяет из себя новую матку. – Парусинский еще минуту назад колебался, пускаться ли в длинные теоретические рассуждения или просто посулить режиссеру мощные государственные субсидии в случае, если тот поддержит на выборах желаемую кандидатуру. Решил не скупиться на откровения, ибо слишком влиятелен был шагающий рядом птицеподобный человек, слишком знатная роль отводилась ему в дальнейшем. – Сегодня крупнейшие идеологи еврейства приходят к выводу, что Америка больше не может быть опорной страной для мировой еврейской общины. Слишком велика черная опасность, велика угроза антиеврейского взрыва. Пессимисты пророчат Америке распад в середине этого века, по крайней мере на три конфедеративных государства. Израиль без поддержки Америки, в арабском окружении, кончает свой краткий век. Франция, на которую указывают как на страну, возможную для перемещения центра, слишком близка к Германии, слишком вероятен германский реванш. Россия – вот та страна, которую мы выберем для перенесения мирового еврейского центра.

Окровавленная туша лошади лежала на плечах живодера, поливая красными струями.

– А угроза «русского фашизма», о котором мы говорим?.. А рецидив сталинизма?.. А бытовой антисемитизм русских?.. – тихо спросил режиссер.

– Преодолимо!.. – загорелся Парусинский, увлекаемый в свою любимую, сокровенную тему. – Существует проект, грандиозный!.. О создании русско-еврейского государства!.. Еврейский гений, еврейская дерзкая мысль, способность к организации – и русские ресурсы, русская способность жертвовать собой ради великой цели!.. При слиянии этих двух качеств Россия станет ведущей державой двадцать первого века!.. Этот проект под кодовым названием «Хазария» уже заряжен, уже созданы закрытые фонды, в которые идут миллиарды!.. Будущий президент станет его воплощать!.. Величие этого человека в том, что он создаст русско-еврейское государство в Евразии!.. Именно в этом смысле он Петр Великий!.. Именно в этом его мировая роль!..

– А ислам, который так силен в России?.. Будет ли он подавлен?.. – вопрошал режиссер, словно уже думал, как поставить на эту тему новую пьесу.

– Чеченская война внесла в отношения ислама и православия непримиримый конфликт. В этом конфликте русские выберут нас. Будущий президент использует войну в Чечне как средство победы на выборах. И оказывается в наших руках. Ибо теперь без нашей поддержки ему с исламом не справиться, и наш союз в России построен на чеченских костях.

– А ваш недавний друг? Он не разделяет вашу веру?

– Он просто поц!.. Хочет стать главным евреем мира и уехать в Америку!.. Мы же, создатели Новой Хазарии, являемся патриотами России!.. Вы – патриот России!.. С вашим театром, с вашим уникальным талантом, с вашим чувством еврейской судьбы и русской истории вы будете приглашены в этот проект на очень важную роль!.. Согласны?..

Режиссер не ответил. Его рот стал уменьшаться и скоро совсем исчез, словно его зашили. Теперь на лице господствовал один нос, крепкий, властный, гордый. Этот нос думал, просчитывал, примерял. Парусинский повернул к режиссеру алмазный перстень, одел его на секунду в прозрачное сверкание. Приобщил к другим посвященным.

Внизу возник шум, возбужденные голоса, аплодисменты. Это означало, что явился главный гость торжества. Парусинский, опережая режиссера, заторопился вниз, к подъезду, чтобы встретить желанного гостя.

Он еще покидал сверкающий лимузин, появляясь из лакированных дверей, которые открыл перед ним статный светловолосый великан, а гости уже торопливо сходились, сбегались к парадному входу, образуя расходящийся пустой коридор, куда он должен был ступить. И он ступил, невысокий, легкий, с приветливой улыбкой, озирая встречавших спокойными светлыми глазами, никого в отдельности и всех сразу, и каждому казалось, что взгляд этих светлых холодноватых глаз коснулся его, выделил его и запомнил. Охрана последовала в гостиную, рассредоточилась по углам, в каждом углу встал высокий охранник с проводком в ухе, напоминая торшер.

«Избранник, – назвал его мысленно Парусинский, еще издали любуясь невысокой точеной фигурой, воспринимая ее совершенные пропорции, аристократическую соразмерность как свою собственную заслугу. Как достижение мастера, сумевшего из простых, бросовых материалов создать уникальное изделие. – Он похож на Андрея Болконского», – с легкой усмешкой подумал Парусинский, шагнув навстречу гостю.