Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

От синьора Риккабокка к лорду л'Эстренджу.

«Благодарю вас, благородный друг мой, за ваше справедливое суждение обо мне и уважение к моим несчастиям.

Нет, тысячу раз нет! я не принимаю никаких предложений на примирение с Джулио Францини. Пишу это имя и едва не задыхаюсь от душевного волнения. Я непременно должен остановиться на несколько минут, чтоб заглушить мое негодование…. Слава Богу! я успокоился. Не стану больше и говорить об этом предмете…. Вы сильно встревожили меня…. И откуда взялась эта сестра! Я не видел ее с самого детства; впрочем, она воспитана была под её влиянием, и ничего нет удивительного, если она будет действовать в качестве его агента. Она хочет узнать место моего жительства! Поверьте, что это делается с каким нибудь враждебным и злобным умыслом. Без всякого сомнения, в сохранении моей тайны я полагаюсь на вас. Вы говорите, что я могу положиться на скромность вашего друга. Простите меня, но моя доверенность не так еще гибка, как вы полагаете. Одно неосторожное слово может послужить проводником к моему убежищу. А если откроют это убежище – можете ли вы представить себе все зло и несчастье, которые неминуемо должны тогда постигнуть меня? Конечно, гостеприимный кров Англии защитит меня от врагов; но для меня будет хуже всякой пытки жить на глазах шпиона. Правду говорит наша пословица: «тому дурно спится, над кем враг не дремлет». Великодушный друг мой, я кончил все с моей прежней жизнью; я хочу сбросить ее с себя, как сбрасывает змея свою шкуру. Я отказал себе во всем, что изгнанники называют утешением. Сожаление о несчастии, послания от сочувствующей моему несчастью дружбы, новости о покинутом мною отечестве сделались чужды моему очагу под чужими небесами. От всего этого я добровольно отказался. В отношении к жизни, которою некогда жил, я сделался так мертв, как будто Стикс отделил ее от меня. С тем холодным равнодушием ко всему окружающему меня, с той непреклонностью, которые доступны одним только удрученным горестью, я отказался даже от удовольствия видеться с вами. Я сказал вам просто и ясно, что ваше присутствие послужило бы к одному лишь расстройству моей и без того уже шаткой философии и напоминало бы мне только о минувшем, которое я хочу навсегда изгладить из памяти. Вы изъявили согласие на одно условие, что когда бы ни потребовалась ваша помощь – я попрошу ее; а между тем вы великодушно стараетесь отыскать мне правосудие в кабинетах министров. Я не смею отказать вашему сердцу в этом удовольствии, тем более, что я имею дочь…. (О, я уже научил эту дочь с благоговением произносить ваше имя и не забывать его в её молитвах!) Но теперь, когда вы убедились, что все усердие ваше не приносит желаемой пользы, я прошу вас прекратить попытки, которые могут навести шпиона на мои следы и вовлечь меня в новые несчастья. Поверьте мне, о благороднейший из британцев, что я доволен своей судьбой. Я уверен, перемена моей участи не послужит к моему счастью. Chi non lia provalo il male non conosce il bene. До тех пор человек не узнает, когда он бывает счастлив, пока не испытает несчастья!

Вы спрашиваете меня об образе моей жизни. Я отвечаю на это коротко: alla giornata, – только на сей день, но не назавтра, как я некогда жил. Я совершенно привык к тихой деревенской жизни. Я даже принимаю большое участие во всех её подробностях. Вот хоть бы теперь против меня сидит моя жена, доброе создание! она не спрашивает, что или к кому я пишу, но готова оставить свою работу и начать беседу со мной, лишь только перо окончательно будет положено на стол. Я говорю: начать беседу; но о чем? вы спросите. Бог знает. Впрочем, я охотнее стану слушать и трактовать о делах какого нибудь прихода, чем пустословить с вероломными моими соотечественниками о народном благосостоянии. Когда нужно удостовериться в том, какое ничтожное влияние производит подобное пустословие на ум человека, я прибегаю к Макиавелли и Фукидиду. Иногда зайдет ко мне добрый пастор, и между нами завяжется ученый диспут. Он не умеет замечать своего поражения, а потому диспут наш делается бесконечным. В хорошую погоду я гуляю с моей Виолантой по извилистым и довольно живописным берегам небольшой речки или отправляюсь к доброму приятелю моему сквайру и вполне убеждаюсь, какое благотворное действие производит на нас истинное удовольствие. В дождливые дни я запираюсь в кабинете и бываю мрачнее самой погоды, до тех пор, пока не войдет ко мне Виоланта, с её черными глазами, светлыми даже и сквозь слезы упрека, – упрека в том, зачем я скучаю один, тогда как она живет со мной под одной кровлей. Виоланта обнимает меня, и через пять минут все окружающее озаряется солнечным светом…. какое нам дело до ваших английских, серых облаков?

Предоставьте мне, мой неоцененный лорд, предоставьте мне этот спокойный, счастливый переход к старости, – переход светлее самой юности, которую я так безумно растратил, и сохраните тайну, от которой зависит мое счастье.

В заключение этого письма, позвольте мне обратиться к вам самим. О себе вы так же мало говорите, как много обо мне. Впрочем, я очень хорошо понимаю глубокую меланхолию, прикрываемую странным и причудливым нравом, при котором вы, как будто шутя, сообщаете чувства самые близкия вашему сердцу. Уединение, с таким трудом отыскиваемое в больших городах, тяжелым камнем лежит на вашем сердце. Вы снова стремитесь к нашему dolce far niente, к друзьям весьма немногим, но преданным, к жизни однообразной, но ничем несвязанной, – и даже там чувство одиночества снова овладевает вами: вы не стараетесь, подобно мне, заглушить в душе своей воспоминание: ваши мертвые, охладевшие страсти превратились в призраки, которые тревожат вас и делают вас неспособным для деятельного, кипящего жизнью света. Все это понятно для меня; я точно так же усматриваю это из ваших фантастических, написанных на скорую руку писем, как усматривал в вас самих, когда мы вместе сидели под тению вековых дубов и сосен, любуясь голубой поверхностью озера, расстилавшегося под нашими ногами. Меня тревожила едва заметная тень будущего; спокойствие вашей души нарушалось легким воспоминанием о прошедшем.

Однако ж, вы, полу-серьёзно, полу-шутя, говорите мне: «я хочу убежать из этой тюрьмы воспоминаний; я хочу, подобно другим людям, образовать новые узы, прежде чем это уже будет поздно для меня; я хочу жениться… да! жениться… но я должен любить…. вот в этом-то и заключается затруднение….» затруднение? да, ваша правда! и слава Богу, что оно существует! Приведите себе на память все несчастные женитьбы и скажите, найдется ли из двадцати осьмнадцать, которые можно назвать женитьбами по любви! Это всегда было и, поверьте, будет так! Потому что, полюбив кого нибудь всей душой, мы делаемся слишком взыскательны и в такой же степени неснисходительны. Не ищите многого, но оставайтесь довольными, отыскав такое создание, с которым ваше сердце и ваша честь будут находиться в безопасном положении. Вы скоро узнаете любовь, которая никогда не причинит боли вашему сердцу, и скоро забудете ту любовь, которая всегда должна разочаровывать ваше воображение. Cospetto! я бы желал, чтоб у моей Джемимы была младшая сестра для вас, хотя мне самому стоило большего труда заглушить стоны моего сердца при вступлении в брак с Джемимой.

Я написал вам это длинное письмо с того целью, чтоб доказать, как мало нуждаюсь я в вашем сострадании и усердии. Еще раз прошу, пусть молчание надолго останется между нами. Мне чрезвычайно трудно вести переписку с человеком вашего высокого звания и не пробудить любопытных толков о моем все еще маленьком, так сказать, бассейне, гладкая поверхность которого покроется множеством кругов, стоит только бросить в нее камнем. Я должен отвезти это письмо за десять миль от дому и украдкой опустить его в почтовый ящик.

Прощайте, неоцененный и благородный друг, с самым нежным сердцем и возвышенными понятиями, с которыми когда либо случалось мне встречаться на пути этой жизни. Прощайте. – Напишите мне несколько слов, когда вы покинете дневные грёзы и отыщете себе Джемиму.

«P. S. Ради Бога, предостерегите вашего почтенного друга не уронить слова перед этой женщиной, которая может открыть мое убежище.»

– Неужели он и в самом деле счастлив? произнес Гарлей, складывая письмо, и потом несколько минут оставался в глубокой задумчивости.

– Эта деревенская жизнь, эта добрая жена, которая оставляет свою работу, чтоб поговорить о деревенских обывателях – какой контраст представляют они существованию Одлея! А все же я не могу позавидовать, не могу понять ни того, ни другого…. что же такое мое собственное существование?