Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Нарышкин закивал головой:

   — Толстые, да, старые пройдохи, триста тридцать лет Русь баламутят[163], и усё чистыми выходят.

Наталья Кирилловна взяла следующее мочёное яблоко и протянула брату.

   — Ты же знаешь, Наташа, я энту размазню не люблю.

Царица ничего не ответила. Последнее время брат был чем-то средним между стражем и придворным её сына. Куда бы ни пошёл царевич Пётр, за ним всегда шли Никита Зотов, Тихон Стрешнев и Лев Нарышкин, теперь уже привыкшие исполнять волю царевича, словно монаршую.

Наталья Кирилловна медленно съела второе яблоко, наблюдая за тем, как сын отыграл у сестры ещё несколько денежек. Простая душа Наташа, так всё брату отдаст, больше не в Романовых, а в Нарышкиных. Не то, что Пётр, который, говорят, похож на боярина Никиту Романовича, своего прапрадеда, чья парсуна в покоях царя Фёдора Алексеевича висит.

Даже во вдовьем наряде Наталья Кирилловна была молодой и красивой женщиной. Смерть мужа и младшей дочери, нападки царевен, отчуждение от двора и ссылка братьев сказались на её здоровье и душевном состоянии, однако она не стремилась мстить обидчикам, сохранив, единственная из женщин царской семьи, величественный вид. Правда, одно время она пала духом, но как ей стали передавать письма от Матвеева, вновь воспряла и думала теперь лишь о том, чтоб с её последней радостью — сыном Петенькой — ничего не случилось.

Двор её не был столь пышным, как царский, и не столь набожным, как царевича Ивана, однако вокруг неё были люди проверенные и надёжные. Вначале она не доверяла присланному царём учителю, дьяку Никите Зотову, но с тех пор как письма от Матвеева и Василия Тяпкина стали попадать к царице через Зотова, она даже возвела его в чин стольника царевича, что сделала и для думного дворянина Тихона Никитича Стрешнева, явно отбившегося от своей семьи, которая в большинстве своём поддерживала царевен и Милославских. Все три придворных: Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитьевич Стрешнев и Никита Моисеевич Зотов — зачастую и спали рядом с покоями царевича. Причём перед сном Зотов рассказывал Петру о каких-нибудь событиях из жизни его отца. О взятии Полоцка, о походе к Смоленску, о присоединении Украины, о пышной его свадьбе с Натальей Кирилловной. Подчас и сама царица слушала эти истории. Она вспоминала мужа, иной раз глаза её начинали блестеть, но лишь очень редко она не сдерживала слёз. И вот после всех этих историй ей неожиданно захотелось побывать там, куда одно время совсем не хотела ехать и где когда-то была счастлива, и она вновь обратилась к брату:

— Левушка, ты бы взял людей, съездил в Преображенское, навёл порядок в тех покоях, в коих я с мужем моим государем Алексеем Михайловичем жила. Мы туды бы по-тихому на недельку съехали. Нихто про то бы и не проведал. Щас вроде всем не до нас.

   — Ладно, завтрева и съезжу. А людей на обстрой у князя Григория Ромодановского возьму, тогда точно нихто не проведает.

Нарышкин поднялся и оставил покои царицы. Вечером его карету холопы Милославского видели возле терема Ромодановского, но зачем он приезжал, так и не прознали.

Ещё не было и середины ноября, а снегу навалило как на Рождество. Москва-река встала. Торговля затихла. Притихли и первые недовольства среди стрельцов. Хотя стрельцы жили по домам с семьями, каждый полк имел свою небольшую казарму. Последнее время Андрей Алмазов всё свободное время ходил по этим казармам. Как бывший стрелецкий сотник, пил с сотниками и полусотниками, и даже с некоторыми стрелецкими головами. Беседовал обо всём и ни о чём, словно от безделья шлялся по кабакам, но видел, что некоторые старые товарищи сторонятся его. Чем больше он был среди стрельцов, тем серьёзнее становился. Лишь под самый вечер Андрей вернулся домой еле волоча ноги. Кормилица с женой встретили его у крыльца криком:

   — Штой-то ты зачастил, ирод, вторую неделю пьёшь!

   — Цыц, бабы, забыл вас спросити, што мене деять.

Оксинья посторонилась, зло выпалив:

   — Тама тебя друг дожидаетси. Ещё утром пожаловал.

   — Хто?

   — Да энтот твой, Ванька Румянцев.

Андрей пьяно заулыбался:

   — Каки кстати, будет с кем ещё выпить.

Шатаясь, он поднялся на крыльцо и вошёл в дом.

   — Вот ирод, никак не нажрётси, — промямлила кормилица.

Андрей молча проследовал в трапезницу, где увидел притихшего Румянцева.

   — Ванька, якими судьбами?

   — Да вота решил посоветоватьси, дело за горло берёт, а ты мене усегда хабар приносил.

   — У мене тута оружейная палата есть, идём, тама усё и обговорим.

Андрей скинул на лавку тулуп и шапку и с гостем удалился в дальнюю часть дома с гневных глаз жены.

Оружейная была небольшой, с решёткой на окне. В углу стояли две пищали и аркебуз, на стенах висели сабли, палаши и пистолеты. Затворив за собой дверь, Андрей заметно протрезвел, хотя с усталости еле переставлял ноги. Возле окна стояла лавка и небольшой стол.

   — Садись, Ваня, в ногах правды нет, хоша её ни в чём нет.

Он почти повалился на лавку, из-под которой достал штоф водки.

   — Извиняй, закуски нету. Еслива сейчас выйду за закуской, усё поймёт, опять разноетси.

   — Што уж там, я в кабаке немного перекусил, а водку и натощак можно.

Две серебряные чарки встали на стол, были наполнены и почти сразу опорожнены.

   — Ну, што у тебе?

   — Тесть помер, и женены братья хотят отспорить у меня часть холопов, што за ней дадены, особливо Роман Федосыч.

   — Ты когда брал за себя Ольгу с селом, через воеводскую избу то записывал?

   — А якже.

   — Ну, так чё ж братья хотят, ничего у них не выгорит.

   — При новом воеводе подьячий новый, ему денежку сунули, он и решил ту запись пересмотрети.

   — Ну, на то у меня пока сил хватит. Поприжмём твово подьячего. Завтрева сходим к дьяку Федьке Грибоедову, он в память отца мово твому подьячему таку бумагу отпишет, што тот ещё с дарами к тебе прибежит и в ножки поклонитси.

   — Благодарствую теби, Андрей Ерофеевич...

Алмазов вновь наполнил чарки, без закуски пошло тяжелей, и Андрей взаправду начал пьянеть.

   — Ляжем здеся на лавку, а с утра к Грибоедову сходим.

Румянцев согласно закивал и машинально спросил:

   — А што ты такой хмурый, Андрей?

Алмазов в третий раз наполнил чарку свою и залпом её опорожнил.

   — Дело лихое затеваетси, не могу поняти кем. Хто-то стрельцов спаивает и гневит, хмельное в полках не переводится.

   — А што изменитси от того, если ты узнаешь, кто стоит за этим?

Алмазов понял, что сказал лишнее.

   — Ладно, спи, с утра разберемси.

Ни свет ни заря Андрея разбудил лай собак, псы грызлись нешуточно. В Китай-городе бродячих собак не было, сторожа сразу отлавливали их, если они появлялись на улицах.

Он встал и подошёл к окну. У ворот дома сцепилась свора собак. Яростный хрип драки подхватили цепные псы во дворах, они залаяли остервенело по всему переулку. Клочьями летела шерсть, мелькали ощеренные пасти и окровавленные морды. Иной пёс, выброшенный из свалки, тотчас же вскакивал и бросался в кучу. Туда же ринулся кобель из соседней усадьбы, сорвавшийся с привязи и перемахнувший забор. Гладкого и степенного пса через мгновение можно было узнать лишь по обрывку цепи.

А сука, пегая, неказистая собачонка, собравшая кобелей с половины Китай-города, прижав уши и поджав хвост, заползла в подворотню дома напротив. Андрей смотрел и думал:

   — Царевна Софья, сука, но до себя лишь одного кобеля допускает, Ваську Голицына. Все остальные Голицыны Ваську не поддерживают, всем родом в стороне. Вторым возле Софьи третей Иван Милославский. За энтим, конечно, весь род. Но из Милославских лишь двое силу имеют. Опираясь на Ваську Голицына и Ивана Милославского, Софья бы не решилась стрельцов баламутить. Должен быти хто-то третий, в силе и власти, и штоб за ним весь его род шёл. Нужно, штобы силы были равные. Возле государя Фёдора Алексеевича боярин Языков, боярин князь Тараруй Хованский, хоть дурак, но в силе, да окольничий Алёшка Лихачёв, который, того и гляди, со дня на день боярство получит. А уж за ними возле государя весь род Хитрово. Богдан Матвеевич больше с Милославским не лобызаетси. Царицу Наталью Кирилловну и её сына Петра поддерживает. Следующая троица: боярин Артамон Матвеев, Григорий Ромодановский-Стародубский и её брат Иван Нарышкин. Ничего, что двое в ссылке, связи в Москве и сила за ними остались. Есть ещё молодые, да ранние князья Долгоруковы, Голицыны, Трубецкие, но за ниточки Ромодановский дёргает. Следовательно, в случае смерти царя Фёдора Алексеевича Софье, чтобы возвести на престол брата, дурака Ивана, и править от его имени, надо будет убрать этих бояр, что стоят за государя и за царевича Петра, и убрать не руками стрельцов. Кто же тот большой боярин, что стоит за Софью? Это не Пётр, не боярин Иван Фёдорович Стрешнев. Этот один бы мог всё совершить, Разбойный приказ, что под его рукою, многого стоит, но ныне Стрешнев ближе к Ромодановскому и не похоже, чтобы он был в лагере царевны. Кто же остался? — И тут его словно озарило: — Салтыков Пётр Михайлович. Он, он — зараза старая. Чем же его купили, чем? Всё у него есть. Если только Софья не пообещала выдать одну из девиц рода Салтыковых за царевича Ивана. Вот всё и сложилось. Фёдор умрёт, стрельцы поднимут бучу, перебьют мешающих бояр, и Софья, опираясь на Голицына, Милославского и Петра Салтыкова, возведёт дурака Ивана на престол и сама придёт к власти. Всё просто. Стрельцы за Ромодановским не пойдут, знают его к себе отношение, то ясно, аки день. Хованский же, что ныне стрельцов возглавляет, — дурак дураком, дождётся, что они ему голову снимут. Что ж делать? Вот беда, всё осознаю, а что предпринять — не знаю. Сегодня же надо отписать Матвееву.