Автобиография: Моав – умывальная чаша моя - Стивен Фрай

Я нажал на кнопку звонка.

«Трррррринг!»

Я думал о пышных бакенбардах, о Капелле. О том, как я пронесся мимо этих бакенбард, чтобы увидеть, в каком месте колоннады он оставит свой портфель. Неужели я и до сей поры не высвободился из пут этого безумия? И боль, которую я ощущаю, есть боль страстного томления? Нет, нет. Наверняка нет.

Вся моя жизнь блистательно раскинулась позади.

Зато теперь я научился работать по-настоящему. Готовясь к поступлению в Кембридж, я перечитал все пьесы Шекспира, исписал страницы и страницы заметками о каждой из них: завершения сцен, списки действующих лиц, перекрестные ссылки – все, что угодно. Я научился сосредотачиваться. Ни лентизол, ни запоры мне для поддержки остроты внимания ныне уже не нужны.

Все ли еще я одарен с избытком? Вернется ли в мою поступь былая упругость? В Кембридже я буду старше студентов моего курса. Джо Вуд, Мэтью, все мои аппингемские друзья там уже отучились. Я стану белой вороной в бойкой толпе юношей, которым, подобно Черчиллю, хочется лишь одного – разгульной молодой жизни, меж тем как все, чего хочу я, это набраться ума.

«Трррррринг! Трррррринг!»

– Что такое?

– Э-э, мне назначено на одиннадцать. Могу я увидеть мистера Горварда?

– Габбитас!

Трижды щелкнул электрический дверной замок, и передо мной открылась лестница, ведущая вверх.

Нет. Я был Стивеном. И останусь Стивеном до скончания дней. Я вечно буду все той же приводящей людей в исступление смесью педантства, себялюбия, вежливости, эгоизма, мягкосердечия, трусливости, общительности, одиночества, честолюбия, размеренного спокойствия и тайного неистовства. Я осыплю наш дурацкий мир словами. Слова – это по-прежнему все, что у меня есть, но теперь они наконец помогли мне вырваться вперед.

Иди и впредь не греши? Простите, мистер Кроми, но существуют грехи, о которых я пока еще и не слышал – даже я: всезнайка, умничающий задавака, все прочитавший, все повидавший, все переделавший я.

Можете биться об заклад – одарен я был с охеренным избытком.

Послесловие

Большинство людей проходит путь от колыбели до крематория, не досаждая посторонним рассказами о своей жизни и о жизни своей семьи. Подозреваю, что каждый, кому приходит в голову мысль написать автобиографию, с готовностью позаимствовал бы слова, которыми начинает Дэвид Копперфилд:

Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой – должны показать последующие страницы.[313]

Полагаю, что я отвечаю определению Ихаба Хассана, – я антигерой своей собственной жизни, прокладывающий «сентиментальный путь», волоча с собой проблемы «отчужденности и общности, искренности и имитации, честолюбия и молчаливого согласия…».

Если мне улыбнется удача, может статься, что земной мой путь я прошел пока лишь до середины. В ближайшие выходные мне исполняется сорок.

Возможно, настанет время, и я окажусь готовым описать следующие двадцать лет, прошедшие с того дня, когда я вошел в контору «Габбитас и Тринг» и попросил подыскать для меня место учителя приготовительной школы.

Я сознаю, что начало моей жизни было сразу и заурядным до непримечательности, и странным настолько, что могло бы составить сюжет романа. И сознаю, разумеется, что таковы жизни всех людей, однако лишь немногим из нас дается возможность купаться в роскоши саморазоблачений, любопытства к себе, оправданий, мстительности, разочарований, тщеславия и эгоизма, – роскоши, известной под названием «Автобиография». Вы увидели меня у моей купальной чаши соскребающим грязь годов: омыться в ней вовсе не значит очиститься и искупить все былое, однако я выхожу из этих нескольких месяцев, очень трудных, до крайности путаных месяцев страстно напряженной работы, ощущая себя чуть менее грязным. По крайней мере, менее замаранным первыми двадцатью годами моей жизни. Вторые двадцать – ну, это совсем другая история.

Стивен Фрай – Норфолк, август 1997

Благодарности

Проблема, которая донимает автобиографа, состоит в том, что он не может хоть с какой-то степенью уверенности угадать, каких людей он обидит тем, что включил их в свою книгу, а каких – тем, что не включил. Некоторые из тех, кто присутствовал и продолжает присутствовать в моей жизни, быть может, сильно расстроятся, увидев на этих страницах свои имена; другие, чьи имена на них отсутствуют, оскорбятся моим небрежением, неблагодарностью и забывчивостью. Я прошу всех, кто меня знает или знал, поверить: приведенные выше воспоминания и не могли обойтись без неточностей, пропусков и соединения несоединимого – память есть вещь самая неточная и неустойчивая, а автобиография никогда не равна истории. Моя нередко столь превозносимая память хороша для пустячных игр и быстрого заучивания ролей, но безнадежно ненадежна в том, что касается дат и фактов моей жизни, хотя, я думаю, на нее можно положиться, когда дело касается воспроизведения эмоциональных состояний и общей атмосферы.

Я очень многим обязан Энтони Кроми, который был настолько добр, что прислал мне письмо с ответами на многие мои вопросы о жизнях и настоящих именах некоторых из учителей «Стаутс-Хилла», все ошибки в рассказе об этой школе – мои. Если не считать его помощи и дней бесконечного копания в моих старых альбомах и письмах, я позволил памяти и только ей одной надиктовывать каждую сцену и ситуацию. Я уже говорил в этой книге, что некоторые имена в ней изменены: одни для того, чтобы оберечь виноватых, другие – чтобы оберечь невиновных.

Как и всегда, Сью Фристоун из издательства «Хатчинсонс» с ангельским терпением ожидала результатов последних усилий моего вечно запаздывающего, одышливого принтера; ничем не заменимую помощь оказала мне Лайза Осборн (не родственница…), в самые напряженные сроки отредактировавшая – спокойно, весело, грамотно, с блеском и знанием дела – эту книгу; мой литературный агент Энтони Гофф так и остался образцом спокойствия и добродушного понимания, ну а моя сестра Джо, управляющая моей жизнью с невероятной толковостью и ласковостью, знает и сама, что без нее я обратился бы в несомый смерчем бальзовый пруток. Ко времени моего возвращения из «Паклчерча» ей было не больше одиннадцати, поэтому сказано о ней здесь совсем немногое. На самом же деле без Джо я не смог бы ни прожить эту жизнь, ни описать ее.

Мои родители и брат Роджер, возможно, будут поеживаться, читая эту книгу, этот новый образчик того, что в нашей семье называют «стивенщиной». Они всегда учили меня вежливости, и потому я, уже перебравший все прочие слова, скажу им только одно: