Конец фильма, или Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Вдруг началась гласность. Жарынина сразу востребовали. Позвонил Уманов и предложил экранизировать нашумевший роман все того же Тундрякова «Плотина». Дима обрадовался, воспрянул — они поехали в «Ипокренино», пили, сочиняли и наконец придумали сценарий «Талоны счастья», предсказавший полный крах перестройки…

— Да, я знаю. Дмитрий Антонович мне рассказывал… — сообщил Кокотов. — Интересная вещица.

— Не вещица, а бомба! — обидчиво поправила Маргарита Ефимовна.

…Уманов, заканчивавший в ту пору ленту «Грязные руки», — о зверствах в застенках ЧК, засомневался, стал советоваться с Репьевым, дело дошло до члена Политбюро Яковлева, тот ухмыльнулся и сказал: «А что!». Но когда пришло время запускаться, Димой овладели тревога, неуверенность, тоска. Вспоминая неудачу с «Плавнями», он не спал ночами, в одиночестве спорил с кем-то о кривых путях мирового кинематографа, искал утешение в случайной женской отзывчивости, потом плакал, молил о прощении, наконец разбил об пол пишущую машинку, чуть не бросился с балкона и сам попросился к доктору Мягченко. Тундряков, оставшись без режиссера, ушел в протестный запой, из которого не вернулся. Передовые журналисты шумно объявили покойного литератора жертвой агрессивно-послушного большинства, восставшего против Горби, но вскоре напрочь забыли о покойном писателе — начинались веселые времена: в посудную лавку русской истории ввалился Ельцин…

Выписывая Жарынина из больницы, доктор Мягченко строго-настрого предупредил: никакого кино! И Маргарите Ефимовне пришла в голову отличная идея открыть кооперативный ресторан «У Люмьеров», где могли бы собираться на досуге служители Синемопы. Опыт организации питания у нее имелся, оставалось получить разрешения. Дима проявил невиданные организаторские способности, штурмом взял нужные кабинеты, зубами выдрал необходимые подписи и, как жертва тоталитаризма, получил на Садовом кольце помещение диетической столовой, которая через полгода стала самым модным шалманом артистической Москвы. Там как-то раз за столиком он и познакомился с молодым литератором Шашкиным, сочинившим повесть «Ладушка», — про то, как в 1956-м, во время фестиваля молодежи и студентов, комсомолка Лада Юкина влюбилась в африканского красавца Тумумбу, виртуозно дудевшего на бамбуковой флейте гимн демократического юношества:

Дети разных народов,Мы мечтою о мире живем…

…Жарынин решительно забрал из кассы семейного ресторана всю выручку, тут же за столиком купил права на экранизацию и увез Шашкина в «Ипокренино» — писать сценарий. Маргарита Ефимовна была в отчаянье, но и на этот раз до съемок дело не дошло: соавторы страшно поссорились. Дело в том, что на смену советским литературным героям, которые преодолевали все трудности и даже разбитые параличом оптимистически смотрели в будущее, пришли совсем другие персонажи — мрачные неудачники, ожесточенные пасынки и падчерицы жизни. Например, стоило девушке, обиженной хулиганами, попросить помощи у закона, как она оказывалась в лапах садистов-милиционеров, давно и безнаказанно промышляющих групповыми надругательствами над беззащитными гражданками. Повесть «Ладушка», по этой новой моде, заканчивалась так: красавец Тумумба, отфестивалив честную девушку, вернулся к родным пальмам, а Юкина, втюрившаяся в него со всей необратимостью русской женщины, забеременела, родила негритенка, погрузилась в ад бытового советского расизма, вылетела из комсомола, потом с работы. А когда ее с ребенком погнали из грязного заводского общежития, она отправила несчастного малютку с Центрального почтамта заказной бандеролью в Африку — отцу, а затем покончила с собой, удавившись на чердаке бельевой веревкой. Однако Дима, воспитанный на иных принципах и идеалах, предложил кардинально переделать сюжет: Лада всеми правдами и неправдами устремляется за Тумумбой в Африку, попадает в его родное племя, уже выросшее из пещер каменного века, но еще живущее в хижинах по законам группового брака. И вот вчерашняя москвичка, ударница становится — к своему недолгому ужасу — женой еще и шестерых старших братьев Тумумбы. Зато когда грянула освободительная война против колонизаторов, именно Лада, отважная русская женщина, построила своих любвеобильных, но трусоватых мужей и повела в бой, подняв зеленое знамя борьбы, на котором изображены связка бананов и два скрещенных «Калашникова». Шашкин оцепенел, понимая, что за такой фильм Алексей Герман непременно плюнет ему в лицо, а Смурнов зарежет при случае десертным ножом. Мировое культурное сообщество мгновенно присобачит ему ярлык «красного империалиста» и внесет в черный список, после чего можно вешаться, как Лада Юкина, ибо творческая жизнь кончена навсегда! Выйдя из оцепенения, опасливый прозаик тайком, ночью сбежал из «Ипокренина».

Посвежев от новой творческой неудачи, Жарынин с головой ушел в ресторанный бизнес, а чтобы быть ближе к родному кинематографу, арендовал кафе на «Мосфильме», назвав его «Большая жратва». Дело, конечно, хлопотное, но доходное, если не считать, что многие друзья-однокашники выпивали и закусывали, как правило, в долг, о котором тут же забывали. Раз в два-три года на Диму накатывала «киномания». Дрожа, словно от лихоманки, он выискивал сценариста или писателя, опубликовавшего что-нибудь заковыристое, делал щедрое предложение и увозил в Ипокренино — поил, кормил, предавал утехам, тратя на это почти все семейные доходы. Да, изображать из себя крупного режиссера стоит недешево…

…Однако до съемок никогда не доходило. Покуролесив, поважничав, насладившись пиром первичных озарений, Жарынин обрывал творческий процесс с помощью необоснованных придирок и обидных капризов. Соавтор обижался и сбегал. Бодрый, свежий, душевно омытый, Дима возвращался в ресторанный бизнес, работавший на то, чтобы игровод изредка мог побыть звездой не меньше Кубрика, Вайды или Меньшова. Но Лариса Ефимовна денег не жалела. Тима вырос, женился и завел свое дело. Главным для нее было здоровье любимого мужа. Кстати, и доктор Мягченко заметил, что после таких творческих загулов болезнь убывает и наступает стойкая ремиссия. Однако постепенно среди сценаристов и писателей устоялось мнение, что Жарынин — человек несерьезный, динамист, фильмов не снимает и связываться с ним, терпеть его чудачества, тратить время и нервы не имеет никакого смысла, а пошуметь в «Ипокренине» можно и так: у Огуревича всегда есть свободные номера. Получив несколько обидных отказов, Дима стал выискивать новые имена в толстых журналах наподобие «Нового мира», но то, что печаталось, наводило на мысль о коллективном помешательстве редакционной коллегии вкупе с авторским активом. Тогда он взялся за мелкие альманахи, надеясь обнаружить одаренных, но неведомых миру писателей, не связанных с кинематографом и ничего не слышавших о создателе и погубителе великих «Плавней»…

— Так вот почему он мне позвонил! — понял наконец Кокотов.

— Да, Андрей Львович, ему очень понравился ваш «Трубач». К тому же вы были неизвестны, талантливы и далеки от кино. Кроме того, Диме очень понравилось ваше лицо на фотографии в «Железном веке» — доброе, милое, простодушное. Он показал мне, и я одобрила…

— Хм! — только и сказала сердитая Валюшкина.

А Коля поглядел через зеркальце на писодея с обидным сочувствием.

— Ну зачем вы так? — Голос Маргариты Ефимовны задрожал. — Разве вам плохо было с Димой?

— Хорошо… — искренне отозвался автор «Полыньи счастья».

А ведь и вправду, эта безумная неделя в «Ипокренине» — самое яркое событие в его жизни! О чем он вспоминал, лежа под капельницей в клинике? О детстве? О первой любви? О первой книжке, пахнувшей типографской краской? Нет! Он вспоминал об этих сумасшедших днях, когда придумывали сценарий, который, как у неумелых чародеев, превращался во что угодно — только не в экранизацию «Гипсового трубача». А сколько было завиральных фантазий, озарений, сдобренных перцовкой, сколько обид и примирений! Какое время! Даже о том, как игровод его однажды поколотил, писодей вспоминал с мемориальной теплотой, словно о воспитательных материнских подзатыльниках. А разве можно забыть женское разноплотье, обрушившееся там, в «Ипокренине», на Андрея Львовича, не избалованного прежде дамской уступчивостью! Ах, какие соблазны: муравьиная тропка, титановая шейка, гаражное вино, камасутриновая мощь! Если бы не тайная сила тибетских гор, открытая ему несчастным старым Болтом, разве была бы с ним сегодня Валюшкина, спасшая Кокотова от верной смерти? Да мало ли всего… Эта легендарная неделя похожа чем-то на китайский пейзаж, в который можно всматриваться вечно, блуждать в завитушках рисунка бесконечно, находя все новые и новые фигурки, детали, подробности…

— Подъезжаем! — с облегчением доложил Коля.