Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих

Примерно в то же время нам стали подвозить целыми партиями лыжи, сани и белую легкосмываемую краску для камуфлирования техники и артиллерийских орудий, т. е. все то, в чем мы так отчаянно нуждались четыре предыдущих месяца.

Рождественские посылки, зимняя одежда, лыжи с санями — теперь мы были полностью укомплектованы для ведения боевых действий в зимнее время! Однако увидеть это смогли лишь двадцать восемь из первоначальных восьмисот человек личного состава 3-го батальона…

Теперь, с учетом всех пополнений, численность батальона достигла 160 человек, и, поскольку мы уже относительно хорошо отдохнули, нам было приказано занять передовые оборонительные позиции у деревни Клипуново, сменив на них 3-й батальон 37-го пехотного полка. 30 марта мы вышли из Малахово и уже к вечеру того же дня были на наших новых позициях. Наш командный пункт был расположен в том же самом доме, в котором фон Бёзелагер когда-то отпаивал горячим бульоном нас с Генрихом, продрогших до самых костей при форсированном переходе из Старицы. С тех пор ничего не изменилось — командный пункт представлял собой все ту же маленькую неприступную крепость, однако фон Бёзелагера в ней больше не было. Его отозвали с фронта и направили в Будапешт в качестве германского военного советника для того, чтобы он попытался привить румынской армии хоть какие-то зачатки дисциплины, а также обучить их применяемым Вермахтом методам ведения войны.

И вот мы снова на передовой. Но какой разительный контраст с тем, что было раньше! Теперь это была статичная война: патрули, разведывательные рейды, снайперы и, как всегда, досадно неожиданные артиллерийские обстрелы — как составные части обязательной ежедневной программы, в результате которой при всей статичности мы все же имели и почти ежедневные потери. Труднее всего оказалось внушить нашим солдатам серьезное отношение к подобной статике: приходилось постоянно твердить им о том, чтобы они не расслаблялись и сохраняли повышенную бдительность. Мой перевязочный пункт располагался примерно в пятидесяти метрах от командного пункта, что раздражало меня, но я так и не стал обременять себя организацией каких-то перемен на этом относительно спокойном участке фронта. Единственным местом, где проявлялась регулярная боевая активность, было, как всегда, Гридино. Если нарушалось спокойствие на нашем участке, то это происходило всегда с той стороны, которой он примыкал к сектору у Гридино, т. е. на нашем правом фланге. Эта часть линии обороны удерживалась Бёмером и его отдохнувшей 11-й ротой, а Шниттгер и его люди находились в заслуженном резерве.

За три или четыре дня мы уже вполне освоились на новом месте и чувствовали себя в Клипуново так, как будто были там уже давным-давно. Серьезную проблему представляли собой вражеские снайперы, но мы частично решили ее, понастроив везде, где только можно, снежные стены и соломенные изгороди, мешавшие их прицеливанию. Русские вполне могли также неожиданно выпустить несколько пулеметных очередей по главной улице деревни, причем в любое время дня и ночи. Хоть стрельба и не была прицельной, это все же доставляло досадные неудобства, поскольку в каждый из таких моментов приходилось падать ничком в снег, что, впрочем, мы делали уже автоматически. Новички, только что прибывшие из Германии, находили в этом, однако, даже какое-то удовольствие.

Но и эти же самые новички не могли пока по достоинству оценить наш мрачноватый фронтовой юмор. Однажды, например, я зашел по какому-то делу к Шниттгеру, который сидел в тот момент за столом в своем доме и писал письмо родителям одного из новобранцев, убитого накануне русским снайпером. Несколько его бывалых ветеранов, удобно расположившись у печи, предавались тем временем праздному ничегонеделанию.

— Как ты написал, Шниттгер, что он погиб смертью героя? — спросил один из унтер-офицеров.

— Выполняя свой сыновний долг перед фатерляндом… — с усмешкой подхватил кто-то еще.

— Перед лицом упорно наступавшего врага, — добавил третий, и вся компания разразилась зычным хохотом.

На самом деле этот не слишком веселый эпизод выглядел, со слов Шниттгера, примерно так: один из новобранцев вышел ночью в туалет на улицу и решил воспользоваться для справления своей надобности специально организованным для этого отхожим местом на заднем дворе дома, которое представляло собой всего лишь широкую доску, перекинутую через край воронки от взрыва. Русский снайпер тщательно прицелился по неподвижно сидящей цели, и новичок упал замертво в воронку.

— Никто так и не хватился его до самого утра, — закончил Шниттгер, а затем добавил с укоризной: — Вот видите, герр ассистензарцт, даже вы улыбаетесь!

Если отбросить драматический аспект случившегося, то ситуация была действительно комичной. Однако подобный комизм мог быть оценен лишь людьми, видевшими собственными глазами сотни и тысячи смертей, но никак не необстрелянными новичками.

Шниттгер вернулся к написанию письма родителям этого бедняги, а я отправился через всю деревню к позициям Бёмера. Чуть не забыл упомянуть, что я в тот день исполнял весьма лестные для себя обязанности командира батальона, поскольку Ноак, воспользовавшись затишьем, отправился в штаб полка в Малахово. Если не считать меня и Бёмера, чья рота удерживала наиболее опасный сектор обороны, у Ноака на тот момент было в подчинении лишь пять офицеров, да и те все неопытные, только что из Германии. Но я был почти совершенно спокоен, так как знал, что за ближайшие сутки вряд ли произойдет что-то экстраординарное.

Бёмер, узнав о моем назначении временно исполняющим обязанности, не замедлил вскорости воспользоваться моей не слишком глубокой осведомленностью по поводу собственной ответственности. Произошло это, когда мы совершали обход вырытых в глубоких сугробах траншей, тянувшихся по направлению к кромке елового леса, в котором отдельно стоящие в пушистом снежном одеянии ели освещались ярким лунным светом, как на нарядных рождественских открытках. И это при том, что на календаре было уже 31 марта! Вдруг из лесу стремительными скачками вылетел большущий белый заяц! Не успел я опомниться, как он с поразительной ловкостью и скоростью скрылся, параллельно нашей траншее, среди деревьев. Бёмер сказал, что это несомненный признак того, что где-то не слишком далеко от нас в лесу находится русский патруль. Патрули эти, так же, впрочем, как и наши, не слишком горели желанием вступать с нами в бой, да и к тому же у нас был приказ не производить ни одного выстрела до тех пор, пока это не станет абсолютно необходимым. Однако в следующее мгновение из чащи выпрыгнули прямо на нас еще два зайца, и у меня сразу же промелькнула мысль о том, насколько монотонен наш рацион, основанный почти исключительно на конине.

— Каковы будут распоряжения командира батальона? — лукаво взглянув на меня, быстро спросил Бёмер.

— Стреляем! — воскликнул я, мгновенно приняв первое важное решение в качестве командира батальона.

Оба наших винтовочных выстрела раздались одновременно, и оба зайца, как-то на удивление синхронно кувыркнувшись в воздухе, плюхнулись в снег.

— А что же теперь с русским патрулем? — озабоченно спросил я.

— О, не волнуйтесь. Они вернутся обратно на свои позиции и доложат, что имели незначительную стычку с врагом в лесу, напугали его и теперь всю оставшуюся часть ночи все могут спать спокойно.

К тому времени, когда Ноак вернулся довольно поздно ночью, один из патрульных Бёмера уже доставил мне обоих зайцев; один из них весил шесть с половиной килограммов, другой — четыре ровно. Пока Ноак стряхивал снег со своих ботинок, я с самым безмятежным видом, на какой был способен, доложил:

— За время вашего отсутствия ничего особенного не произошло, герр гауптман. Подстрелены разве что два русских зайца без потерь с нашей стороны.

Поездка домой

Войдя на командный пункт во второй половине дня 11 апреля, Ноак молча и без всякого выражения на лице подал мне какую-то бумагу. Я взял ее у него чисто механически и, прежде чем взглянуть, что это такое, закончил писать строчку в составляемом мной медицинском докладе.