Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

Макс пытается скрыть охватившую его панику. Наконец удается разжать губы и с должной твердостью произнести четыре слова:

— Отвезите меня в полицию.

— Всему свое время. Сейчас полиция — это мы.

Рыжий делает знак длинноволосому, и от неожиданного хлесткого удара Макс чувствует, как левая сторона головы взрывается гулом и звоном, как будто лопнула барабанная перепонка. И вместе с поваленным стулом внезапно оказывается на полу, щекой на каменных плитках. Он оглушен, ошеломлен, и кажется, что голова превратилась в улей, где звенит рой обезумевших пчел.

— Так что, сеньор Коста? — слышит он голос, доносящийся словно из дальней дали. — Образумились? Поговорим?

Меча Инсунса заглушила мотор, щетки дворников замерли, и за лобовым стеклом, вмиг залитым дождевой водой, расплылись, теряя четкость, очертания такси и пароконных фиакров на вокзальной площади перед тройной аркой входа. Еще не стемнело, но горели фонари, и на мокром асфальте их отсветы дробились, множились и перемешивались с серовато-свинцовым светом сумерек, придавливающих Ниццу.

— Здесь и распрощаемся, — сказала Меча.

Голос ее звучал отчужденно и сухо. Макс повернулся, сбоку взглянул на ее неподвижную, обращенную к нему в профиль голову, чуть склоненную над рулем. Глаза невидяще уставились в пустоту.

— Дай мне сигарету.

Он вытащил из кармана плаща портсигар, прикурил «абдул-пашу» и вложил ее в губы Мече. Несколько секунд она курила молча. И наконец произнесла:

— Мы теперь, наверное, не скоро увидимся.

Это был не вопрос, а утверждение. Макс скривил рот.

— Не знаю.

— Что будешь делать в Париже?

— Шевелиться. — Его усмешка стала шире. — В подвижную мишень трудней попасть. И тем трудней, чем она подвижней.

— Ты не исключаешь, что…

— Кто его знает… Да нет, не исключаю.

Она повернулась к нему, опустив руку с зажатой в пальцах сигаретой на рулевое колесо. Преломляясь через капли на лобовом стекле, уличные огни точками и черточками дрожали на ее лице.

— Я не хочу, чтобы тебе причинили вред, Макс.

— А я намерен как можно сильней затруднить это намерение.

— Ты все еще не сказал, что́ забрал на вилле Сюзи Ферриоль. И почему это была не банальная кража?.. Эрнесто Келлер упомянул, что похищены какие-то бумаги и деньги.

— Тебе незачем знать. Зачем в это впутываться?

— Я уже впуталась, — она сделала движение, как бы обводя их обоих, автомобиль, привокзальную площадь. — Как видишь.

— Меньше знаешь — крепче спишь, Меча. Да, это бумаги. Письма.

— Компрометирующие?

Макс даже подался вперед от того, с таким подспудным презрением было произнесено это слово.

— Это не то, что ты думаешь. Шантаж не по моей части.

— А деньги? Ты в самом деле забрал и деньги?

— Забрал.

Меча медленно наклонила голову. Дважды. Словно в подтверждение собственных мыслей. А времени подумать, с опаской сказал себе Макс, у нее было в избытке.

— Документы Сюзи… Какой тебе от них прок? Зачем они могут тебе понадобиться?

— Не Сюзи, а ее брата.

— А-а. Ну, в таком случае смотри в оба. Томас Ферриоль — не из тех, кто подставляет вторую щеку. И ведет слишком крупную игру для того, чтобы терпеть от какого-то…

— Ничтожества, ты хочешь сказать?

Меча докуривала сигарету, будто не замечая наглой улыбки Макса. Потом открутила окно и выбросила окурок.

— Чтобы сносить неудобства, причиняемые подобными тебе.

— Боюсь, за эти дни я доставил неудобства еще многим. Так что скоро за моей головой в очередь станут.

Меча промолчала. Макс взглянул на часы: четверть седьмого. Еще сорок минут до отправления поезда из Монако, так что нет никакого резона торчать на перроне у всех на виду. Он загодя заказал по телефону одноместное купе в спальном вагоне первого класса. Если все пройдет гладко, утром он будет в Париже — выспавшийся, выбритый и свежий. И готовый вновь смело смотреть жизни в глаза.

— Когда все уляжется, — добавил он, — я постараюсь как-нибудь этим распорядиться. Извлечь выгоду из того, что попало мне в руки.

— Смешно. «Попало в руки»! Можно подумать, с неба упало.

— Я не искал это, Меча.

— Документы у тебя с собой?

Он на миг засомневался, стоит ли вовлекать ее в свои дела еще больше? И ответил:

— Не все ли равно? Зачем тебе это знать?

— Ты не думал о том, чтобы вернуть их Ферриолю? Если он пообещает за это не трогать тебя?

— Разумеется, думал. Но приближаться к нему очень опасно. Да и потом, могут найтись и другие клиенты.

— Клиенты?

— Ну, обратились ко мне тут двое… Два итальянца. Сейчас их уже нет на свете… Нелепо звучит, но я не могу отделаться от мысли, что я им должен.

— Если их нет в живых, то ничего не должен.

— Да, конечно. Им — ничего… И тем не менее.

Он отвел глаза, вспоминая. Бедолаги. От шороха дождя, от монотонного стука дождевых капель о лобовое стекло ему стало еще грустней. Он снова глянул на часы.

— А что скажешь о нас с тобой, Макс? Мне ты ничего не должен?

— Мы увидимся, когда все это схлынет.

— Не уверена, что буду здесь к тому времени. Может быть, мужа обменяют на кого-нибудь. И не забывай: со дня на день война перекинется в Европу. Все может измениться неузнаваемо. Или вообще исчезнуть…

— Мне пора.

— …и я не знаю, когда все, как ты сказал, схлынет. То ли схлынет, а то ли наоборот…

Макс взялся за ручку двери. И вдруг задержался, застыл, словно вылезать из автомобиля предстояло в пустоту. И вздрогнул от этого ощущения, почувствовав свою уязвимость. Впереди его ждали дождь и одиночество.

— Я не очень люблю читать, — проговорил он задумчиво. — Предпочитаю кинематограф. Только в дороге или в отеле пролистываю романчики с продолжениями, которые печатают в журналах… Но кое-что все же запомнил навсегда. Один воин сказал: «Меня кормят мой меч и мой конь».

Он с напряжением пытался упорядочить мысли, подыскивал слова, которые бы точно выражали все, что он хотел сказать. Женщина слушала молча, не шевелясь. В паузах слышно было только, как барабанят по крыше капли. Теперь их дробь стала реже и медленней. Казалось, это капают слезы бога.

— Вот и я так. Тоже ведь живу лишь тем, что повстречаю на дороге.

— Всему на свете приходит конец, — мягко сказала она.

— Не знаю, каков будет конец, однако начало видел… В детстве у меня почти не было игрушек, а если и были — то из крашеных жестянок и спичечных коробков. Иногда по воскресеньям отец водил меня на утренние сеансы в кинотеатр «Либертад»: билет стоил тридцать сентаво, да еще детей оделяли леденцами и лотерейными билетами. Я ни разу не выиграл. Тапер бренчал по клавишам, а на экране я видел белоснежные накрахмаленные пластроны, элегантных мужчин, красивых женщин, автомобили, празднества, шампанское…