Орсиния (сборник) - Урсула Ле Гуин

— В тюрьму? Итале посадили в тюрьму? Итале, сына Гвиде?… — без конца повторял он. — Но это же невозможно! Это полный абсурд! И, разумеется, какая-то ошибка! Ну что такого мог совершить наш Итале, чтобы его бросили в застенок? Он благородный человек, сын благородного человека, таких, как он, в тюрьму не сажают! — Наконец он все же поверил, что Пьера говорит ему чистую правду. Ну а воображение довершило остальное. Гневные восклицания графа смолкли сами собой, он некоторое время подавленно молчал, а потом пробормотал неуверенно: — Знаешь, дорогая, я, пожалуй, пойду прилягу. Что-то я устал.

Пьера проводила отца наверх и подбросила дров в камин, потому что граф жаловался на озноб. Он казался ей сейчас таким старым! Особенно когда осторожно прилег на кожаный диван. Старым, покорным, притихшим. Ну за что ему еще и этот удар? — с гневом думала Пьера, опустившись перед камином на колени и пытаясь раздуть огонь. Орлант Вальторскар никогда и никому не желал зла, ни одному живому существу, а за любое проявление доброты, даже за самую малость, всегда был чрезвычайно благодарен. Теперь он стал стар, здоровье его пошатнулось, вскоре и она, Пьера, его покинет. Когда он умрет, это имение придется продать. Бедный папа! Все, что ему близко и дорого, постепенно от него ускользает, расплывается, как дым на ветру. Ну почему, почему он должен страдать еще и из-за того, что другие творят зло?

— Надеюсь, мальчику хотя бы позволят получать письма от близких? — сказал граф, беспокойно глядя на дочь.

— Эмануэль считает, что тот его краснойский приятель прав: сразу ничего предпринимать не стоит; даже писать ему письма. Чтобы те, кто его арестовал, вообще о нем позабыли.

— Ты хочешь сказать, что и родители Итале должны вести себя так, будто его судьба им совершенно безразлична? Но ему-то каково будет?

— Эмануэль считает, что ему все равно наших писем не передадут.

— Как это не передадут? Писем от родителей, от сестры? Но почему?! Какой от этих писем вред? Он ведь заперт в темнице! Не понимаю! Ничего не понимаю!

— Ну, может быть, письма родных ему все-таки передавать будут, — решила успокоить его Пьера. — И конечно же, Эмануэль намерен подать апелляцию. Но пока что все настолько зыбко, настолько непонятно… Мы даже толком не знаем, где он!

Граф Орлант задумался.

— Нет, не могу я в это поверить! — воскликнул он. — Помнишь, как он примчался сюда ночью, в бурю, чтобы всего лишь попрощаться? Мне кажется, это было вчера…

Пьере, напротив, казалось, что воды с тех пор утекло даже слишком много, но отцу она возразила мягко:

— Не надо так говорить, папа, будто он умер… Итале жив, и он непременно вернется! Лаура тоже так считает.

И граф Орлант охотно с нею согласился.

Выйдя от отца, Пьера, надев пальто, через боковую дверь выскользнула на улицу. Она была не в силах дольше оставаться в душном тепле дома. Было уже по-зимнему темно, хотя вечер еще только наступил на улицу; на небе, казавшемся твердым от мороза, россыпью мелких бриллиантов сверкали звезды. Прямо перед нею чернело озеро. В застывшем воздухе каждый шаг казался очень громким, от ледяного дыхания севера пощипывало в горле и перехватывало дыхание. Пьера спустилась на берег и немного постояла под соснами, глядя на озеро и темный купол небес. Прямо у нее над головой светилось созвездие Ориона — великан с мечом на перевязи и бегущая за ним охотничья собака. Пьера стояла совершенно неподвижно, глубоко засунув руки в рукава пальто (она забыла перчатки) и дрожа от холода. Именно в эти минуты она и ощутила себя наследницей этой земли, этого озера, этого неба. В душе ее словно прозвонил большой колокол. Итак, великий час настал, и она без колебаний приняла то, что он принес ей в дар: конец детства и страстность во всем, столь свойственную многим представителям ее поколения.

Что ж, раз это и есть ее мир, то у нее хватит сил, чтобы жить в нем! Она — женщина; она не предназначена для общественной деятельности, для совершения неких публичных актов, для участия в мятежах; она должна играть свою, женскую роль: ждать и надеяться. И она будет ждать! Ибо любое деяние, даже самое пассивное, если оно будет совершено осознанно, может стать актом неповиновения, подтверждением независимости; может полностью переменить жизнь.

Но так действовать можно, только если уверен, что иного пути к спасению нет. Вот о чем думала Пьера в ту морозную крещенскую ночь, глядя на Орион и другие звезды, усыпавшие небесную твердь. Кому-то нужно подождать, кому-то нужно оставаться в стороне. Нет, не прятаться от бури, лишений и несправедливостей. Не бояться смерти. Просто подождать в сторонке, ибо от смерти не найти убежища; существуют лишь дурацкие отговорки, нелепый обман, притворство, когда только делаешь вид, будто ты в безопасности и всякое зло обходит тебя стороной. Нет, время не обмануть! И все мы лишены убежища, все беззащитны перед лицом времени и смерти. Ни одно из зданий, построенных людьми, защитить их не сможет — ни тюрьмы, ни дворцы, ни уютные особняки. Пьеру потрясло понимание той великой истины, что наконец-то она принадлежит сама себе, что она одна стоит, гордо подняв голову, под этим бескрайним и равнодушным небом, не защищенная ничем, даже стенами родного дома! Узнать, что ты, в общем-то, ничто, обыкновенная девушка со смущенной и опечаленной душой, немного напуганная происходящим, глупая, дрожащая от январской стужи, — что ж, такая она, в сущности, и есть, но в тот вечер ей открылось нечто большее: она узнала силу своей души, вошла в права своего истинного наследства!

Вскоре Пьера вернулась в дом и долго сидела в полном одиночестве у камина в гостиной. Мысли ее текли уже не так поспешно и сбивчиво, как под звездными небесами, однако мощным потоком, точно река в половодье. Она думала не об Итале, и все же он, находящийся сейчас совсем не здесь, а где-то далеко, в темнице, был первопричиной и средоточием ее мыслей и происходящих у нее в душе перемен. Она думала о Лауре, о Гвиде и Элеоноре, о своем отце, о жизни в Айзнаре, о Дживане Косте и о себе.

«Там я чужая, — говорила она себе, и тут же возникла новая мысль: — То, что мне надлежит сделать в жизни, находится здесь, в родных моих краях!» Она пока что не сумела бы выразить словами, что именно ей надлежит сделать. Она не спорила с собой и не задавала себе вопросов; она просто делала одно открытие за другим.

«Я не хочу возвращаться в Айзнар. Папа стареет, он нездоров, я ему нужна. Однако этих причин мне недостаточно, чтобы остаться. Да папа и не позволит мне остаться лишь по этим причинам. Он уверен, что детей следует вовремя отсылать из дома. Но ведь и особой причины ехать в Айзнар у меня нет. Там, рядом с Дживаном, мне, наверное, было бы покойно и удобно, но это была бы жизнь Дживана, а не моя собственная. У него там работа. А у меня там нет никаких занятий. Я, конечно, могла бы заниматься его домом, быть ему хорошей женой, помогать воспитывать Баттисте… И все это я постаралась бы делать очень хорошо. Но это была бы тюрьма. Пожизненное заключение. Нет, я не могу покинуть Малафрену. Мне нет без нее жизни! Я должна делать то, к чему имею предназначение, должна жить своей жизнью, а не чужой. Я должна найти свой путь. Я должна ждать, ждать!..»

Она вспомнила Дживана Косте, его смуглое суровое лицо, знакомый поворот головы. У нее и в мыслях не было ему изменять, но она знала: это вполне может произойти потом, когда чувство ответственности перед ним заглушат сомнения и стыд из-за бессмысленно прожитых лет. Но пока что Пьера была столь же далека от подобных проблем, как Орион от укрытой снегами земли, и наедине с собой все пыталась уяснить истину и чувствовала, что находится посредине между истиной и ложью. Ведь она тогда солгала Дживану Косте, пообещав ему то, чего дать никак не могла.

— Дживан! — произнесла она его имя вслух.

Все в доме было тихо и недвижимо; в звенящей тишине Пьера хорошо слышала болтовню повара и горничной на кухне — звук их голосов напоминал негромкое журчание ручья.

Если бы только Дживан мог подождать, пока она завершит здесь все то, для чего предназначена судьбой… Но что именно она должна сделать? Пока что, наверное, только ждать.

Никаких срочных дел она перед собой не видела. И такого человека, который не мог бы без нее обойтись, тоже. И вроде бы никто не испытывал особой необходимости в том, чтобы она осталась. Никому она здесь не нужна — во всяком случае, так, как Дживану. «Да, ему-то нужна именно я, — прошептала она, теперь уже действительно начиная диалог с собой, которому отныне не будет конца. — А кто я такая? Этого не знаем ни он, ни я. И я должна выяснить это самостоятельно, иначе так и проживу всю жизнь в неведении. Я-то знаю, что нужно просто подождать. Но Дживан этого не поймет… Ах, если б он сюда приехал! Здесь я сумела бы все ему объяснить. А в Айзнаре я сама не своя. Там я всегда такая, какой меня хотят видеть другие. И только здесь то единственное место, которое я способна познать до конца…»