Горькая сладость - Лавейл Спенсер

Ошарашенный Эрик бессильно опустился на стул у телефона.

— Эрик, ты слышишь?

Молчание.

— Эрик?

— Да, я здесь... о Боже, девочка...

— Два девятьсот, немножко маловато, но все в порядке.

«Девочка, девочка. Мой ребенок — девочка!»

— С Мэгги все нормально?

— Насколько я знаю, да.

— Дженис ее видела? А ребенка?

— Я не знаю, она работает на другом этаже.

— О, да... конечно.

— Думаю, я должен тебя поздравить? Но черт меня подери, если я знаю, что надо говорить в такой ситуации?

Эрик судорожно вздохнул.

— Спасибо, Майк.

— Не за что, надеюсь, с тобой все в порядке. Хочешь, чтобы я зашел к тебе? Принести пивка? Может, прокатимся куда-нибудь?

— Не беспокойся, все хорошо.

— Ты уверен?

— Ну... я... черт бы... — голос его сломался. — Послушай, Майк, мне надо идти.

Повесив трубку, он начал мерить комнату шагами, чувствуя легкое головокружение и выглядывая то из одного окна, то из другого, смотря на вещи и не видя их. Как ее назовут? Какого цвета ее волосы? Наверное, ее положили в один из этих стеклянных ящиков, которые так похожи на сковородку для хлеба «Пайрекс». Плачет ли она? Меняют ли ей пеленки? Кормят ли ее в комнате Мэгги? Как они смотрятся вместе — Мэгги и его маленькая дочка?

В мозгу Эрика возникла картина: темная голова женщины склонилась к светлой головке ребенка, которого она кормит из бутылочки... или грудью. Он чувствовал себя примерно так же, как через час после смерти своего отца. Беспомощным. Обманутым. Готовым заплакать.

Из бакалейного магазина вернулась Нэнси, и он постарался взять себя в руки, чтобы она ничего не заметила.

— Привет, кто-нибудь звонил? — спросила она.

— Звонил Майк.

— Они придут к нам сегодня вечером?

— Да, но Майк попросил меня до этого заглянуть к ним и помочь передвинуть у матери топливную бочку. Они хотят оттащить ее на помойку.

Не так давно они с братом в конце концов уговорили мать сделать новый камин. На прошлой неделе его установили. А сейчас он врал Нэнси, но врал вполне логично.

Он двигался, как самолет на автопилоте, будто у него отняли всю волю до капельки, — поднялся наверх, чтобы побриться, причесаться и побрызгать себя одеколоном, — чувствуя, что сходит с ума. «Держи свою жопу подальше от больницы, Эрик», — приказал он себе.

Но продолжал методично приводить себя в порядок. Он был не в состоянии сопротивляться искушению, понимая, что это его единственный шанс увидеть дочь. После того как Мэгги заберет девочку домой, могут пройти месяцы или даже годы, пока она подрастет, научится ходить и... тогда он случайно столкнется с ней где-нибудь в городе.

Один только взгляд, короткий взгляд на свою дочку, и он уберется оттуда прочь.

В спальне перед освещенным зеркалом Нэнси он еще раз оглядел себя и пожалел, что не надел рабочие брюки и спортивную куртку. Перетащить топливную бочку для матери на помойку? Безукоризненно белая рубашка была плотно заправлена в голубые джинсы. Но он все равно оправил ее и прижал руку к животу.

«Чего ты так испугался?» Эрик с шумом выдохнул воздух, отвернулся от своего отражения в зеркале и спустился вниз за пиджаком.

Надевая пиджак и стараясь не глядеть в глаза Нэнси, он спросил:

— Нужна какая-нибудь помощь с ужином?

— У тебя здорово получается утка. Да... еще я хотела попросить тебя порезать салат.

— Хорошо, я скоро вернусь и займусь этим, у нас на все хватит времени.

Он поспешил из дома, избежав прощального поцелуя.

Недавно Эрик приобрел новенький «форд»-пикап. Теперь на дверях машины ничего не было написано, и поэтому с первого взгляда трудно было определить, кто ее хозяин. Этим серым ноябрьским утром по дороге к «Дор-Каунти Мемориал Хоспитал» он вспомнил очень похожий день, только тогда был снег, — день, когда они вместе с Мэгги ездили в Старджион-Бей на распродажу недвижимости. Там они купили кровать, на которой потом, возможно, и зачали его дочь. Кровать и сейчас стоит в «Бельведер Рум» — комнате в «Доме Хардинга». Кто спит на ней, чужие? Может, Мэгги сделала ее своей постелью? Стоит ли рядом с ней колыбелька? Или же прислоненные к стене ясли? Стоит ли кресло-качалка в углу комнаты?

О Боже, как он по всему этому соскучился! Все эти милые обычные родительские ухищрения, о которых он так мечтал. Больница находилась на Шестнадцатом Плейс, в северной части города, где здания были не столь массивны, и представляла собой трехэтажное строение с материнской палатой на первом этаже. Эрик хорошо знал туда дорогу, и ему не надо было спрашивать направление: он был здесь шесть раз, встречая новорожденных детишек Майка и Барби. Стоял перед стеклянным окном детского отделения, изучая розовые существа и думая долгие думы о том, что однажды и сам заведет такое же — собственное. Но в последнее время он уже понимал, что шансы когда-нибудь стать отцом катастрофически уменьшились.

И вот теперь он снова здесь, входит в двойные двери лифта, чтобы подняться на высокий первый этаж, где находится детское отделение, как отец — но при этом украдкой, чтобы только взглянуть на собственного ребенка. На посту медсестры грузная, воинственного вида баба с огромной родинкой на левой щеке взглянула на него через толстые стекла очков, неправдоподобно увеличивающие размеры ее глаз, подкрашенных розовыми тенями. Он хорошо знал процедуру: те, кто хочет увидеть младенца, просят на посту медсестры, чтобы ребенка поднесли к смотровому окну, но Эрик не имел ни малейшего намерения кого-либо просить, удача либо улыбнется ему, либо отвернется. Он кивнул женщине и пошел к окну для медсестер, не проронив ни слова. Пройдя через двери, он огляделся, пытаясь угадать, в каком из отделений находится ребенок Мэгги, убеждая себя, что если узнает малышку, то не будет задерживаться и пройдет мимо. Он чувствовал себя почти больным от сознания того, как близка была Мэгги. Всего лишь в нескольких метрах от него. За одной из этих стен она лежит на высокой жесткой постели, и ее тело выздоравливает, а сердце — что с ее сердцем? Выздоравливает ли оно тоже? Или все еще болит думами о нем, как болит его сердце при одной мысли о Мэгги. Что, если он спросит, в какой палате она лежит, и зайдет к ней. Как она отреагирует на его появление?

Он дошел до окна детского отделения и заглянул внутрь. На белых стенах пестрели цветные кролики и мишки. На противоположной от смотрового окна стене было окно на улицу. Над ним висели часы в голубой рамке. В комнате стояли три занятые стеклянные люльки. На одной из них висела голубая бирка, на двух других — розовые. Но они были слишком далеко, чтобы Эрик мог разобрать написанные на них имена. Он стоял потрясенный, обливаясь потом, чувствуя, как прихлынула кровь к груди, и дышал с трудом, будто его кто-то очень сильно ударил.