Фаворит - Валентин Пикуль

Придворные надеялись, что совершеннолетие наследника будет отмечено салютами и колокольным звоном, последует ливень наград, раздача чинов и подарков, но день этот прошел как самый обыденный: ничто не шевельнулось в России, кроме самолюбия вельмож, уязвленных в своих тщеславных вожделениях…

Павел владел Каменным островом в Петербурге; там рос густой лес, он прорубал в нем аллеи и для устройства своего имения нуждался в деньгах. Но мать, позвав сына к себе, денег ему не дала; поздравив Павла с совершеннолетием, Екатерина позволила ему присутствовать в Кабинете при разборе дипломатической почты. У нее было приготовлено для сына кое-что другое — более значительное! На высоких подрамниках она укрепила сразу три портрета молодых девиц с узкими лицами и удивленными глазами.

— Посмотри на них внимательнее, — велела Екатерина, — одна из них станет твоей невестой. Это принцессы Гессен-Дармштадтские, а король Пруссии обращает твое внимание на Вильгельмину.

Мнение Фридриха значило для цесаревича очень много, и он даже не заметил, как его мать закинула шторами Амалию и Луизу, оставив для любования одну лишь принцессу Вильгельмину.

— Вопрос о браке решен, — сказала мать сыну…

Отослав его спать, она позвала Прасковью Брюс, и две искушенные в жизни женщины долго рассматривали портрет.

— Что ж, — прервала молчание Екатерина, — черты лица у нее правильные. Но в них я вижу натянутость, как итог неловкого воспитания и скудного образа жизни. Угрюмая напыщенность — плохое средство для преуспевания в жизни. Надо заранее намекнуть невесте, что я женщина веселая, двор у меня бесшабашный, а все жеманные манеры пусть эта принцесса похоронит в Дармштадте.

Анализ невесты Павла довершила умудренная в жизни Брюсша:

— Я вижу в этой молоденькой девице огромное честолюбие, а в углах ее губ затаилось упрямство ограниченной эгоистки.

— Пусть едет. Мы ей тут быстро рога обломаем…

О, как они ошибались, эти опытные дамы!

Нет, не устрашило Екатерину совершеннолетие сына. Но страшные дни уже начались… Орлов в недалекой Гатчине, и это заставляло Екатерину жить в опасении перед его нашествием. Возле дверей Васильчикова бессменно дежурил караул солдат с заряженными ружьями. Охрана сопровождала Екатерину в ее прогулках, дверные замки во дворце пришлось сменить.

— А то у него свои ключи были, — говорила царица. — Я эту орловскую породу изучила: от них всего ожидать можно…

Через Бецкого она велела гатчинскому затворнику вернуть свой портрет, осыпанный бриллиантами. Орлов щипцами выворотил из оправы все алмазы, отдал их без жалости, а изображение императрицы оставил при себе, ясно давая понять, что роман с нею будет иметь продолжение.

Гатчина была оцеплена войсками, как вражеская цитадель, но императрица тоже изнывала в жестокой осаде.

Васильчиков шагу не мог ступить без ее согласия.

— Матушка-государыня, можно мне в парке погулять?

— Нечего тебе там делать. Сиди дома…

Новый фаворит читал книжки, которые она ему подсовывала, и вышивал по канве разноцветными шелками картины природы. Екатерина содержала корнета взаперти своих комнат, подобно красивой птице в клетке. Простодушный парень жаловался Панину:

— Не пойму, ради чего меня здесь заточили?

— А ты сам догадаться не можешь?

— Но матушка меня даже беседами не удостаивает!

— Терпи, друг, — отвечал граф Панин…

Это была острая реакция на все чисто женские страдания, испытанные ею от Орлова. Звонком она призывала фаворита к исполнению обязанностей — не тогда, когда он хотел, а когда ей надобно. В этом она следовала примеру Елизаветы, которая умела своих окаянных мужиков держать в ежовых рукавицах…

Всех беспокоило: что там, в Гатчине?

Орлов в Гатчине увлекался опытами с мерзлотой, практически доказывая, что в условиях русского климата лед может служить вечным фундаментом для строений, он изобретал ледяные сваи, опуская их в грунт, и возводил над ними пышные арки. Екатерине стало казаться, что Гришенька пошумел и успокоился; ей полегчало; Васильчиков тоже начал высовывать нос из дверей. В день рождественского сочельника был «малый выход». Екатерина, оживленная, беседовала с придворными после церковной службы. За окнами мягкими хлопьями, тихо и неслышно, опадал густой снег.

Вдруг двери разлетелись настежь — все вздрогнули.

На пороге стоял князь Григорий Орлов, прорвавший все кордоны, обманувший всех стражей, и вот явился — с улыбкой:

— Теперь-то, матушка, мы с тобою поговорим!

Он силой увлек императрицу во внутренние покои, за ними громко бахнула закрытая дверь, и настала вязкая, гнетущая тишина, в которой все расслышали молитвенный шепот Панина:

— Спаси, Господи, люди твоея…

О чем они говорили наедине, навеки осталось тайной. Орлов с Екатериной вскоре вышли из внутренних покоев, лица их были спокойны. Женщина без тени смущения оказалась между двумя фаворитами, старым и новым, в шутливом тоне она рекомендовала князю Васильчикова, назвав его «скучнейшим гражданином мира», на что Орлов не замедлил ответить:

— Зато уж я-то был гражданином веселым!

Панин напрягся. И вздохнул с облегчением, лишь когда Екатерина, сославшись на обстановку в Балтийском море, отправила князя Орлова в Ревель — командовать Эстляндской дивизией. Вместе с графом Паниным, приветствуя почетную ссылку Орлова, торжествовал и Павел. Юношеское любопытство все чаще влекло его в комнаты матери, где цесаревич, сладко замирая, отдергивал ширму на портрете принцессы Вильгельмины, и та смотрела на него в упор суженными, змеиными глазами, заранее очаровывая…

Никто не знал, что творится в душе Екатерины! А там, словно в осином гнезде, роилось смятение, жалящее опасно. Васильчиков лишь временно заполнил отвратительную пустоту. Но какой же соратник из этого ничтожного человека, вышивающего по канве розочки и райских птичек на веточках? Один страх миновал — второй накатывался, как девятый вал с моря, — это было непоправимое одиночество! («Не вините меня, — писала Екатерина о Васильчикове, — выбор мой наудачу и с отчаяния; как раз в это время я мучилась более, чем в состоянии это сказать…») Вечером, закончив партию в фараон с графом Кириллом Разумовским, она поднялась, отставив левый локоть, заведомо зная, что Васильчиков всегда наготове и подаст ей руку, дабы проводить до спальни.

— Почему ты ничего от меня не просишь, глупый?

— Люди и так дурно обо мне думают, матушка.

— Я дам тебе сто тысяч рублей… поцелуй меня.

— Матушка, а без денег можно?

— И сервиз фабрики Веджвуда… Целуй крепче!

В марте, когда угроза нападения Швеции миновала, Екатерина вызвала в столицу князя Орлова, вернув ему все прежние должности, отчего возникла буря негодования на половине дворца цесаревича. Екатерина вдруг заговорила, что «пора очистить дом»:

— Панин не политик! Я узнала наверное, что все эти годы он меня обманывал. Страшно сказать, куда он завлек нас со своим «Северным аккордом». Ничего в нем не обретя, мы многое потеряли…

Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что вражда к нему цесаревича — дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.

— Вот ты Павла сейчас брачуешь, — размышлял он, — а муж и жена одна сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома Гессен-Дармштадтского не оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе не оберешься.

— Об этом я уже думала, — ответила Екатерина…

Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины готовят для Павла некую «конституцию».

— Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя Вильгельмина, когда станет великой княгиней, а я — ты прав! — по себе знаю, что может натворить великая княгиня, если она пожелает стать императрицей.

Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.

— Гадюка… самая настоящая, — сказал он.

Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!

ЗАНАВЕС

«…А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал красиво. Очень уж хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным противились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли. И жену ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба там шла — не приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе прынцессу завел иностранную — Лизкой звалась! Однась целую неделю гулял он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр тут велел прынцессе Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько устыдит, снова гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала, а генералы царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут надежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил. Добежал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом подперла и держит. Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху выставилась, язык показывает. «Что, взял?» — кричит. Тут осударя генералы вином опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посередке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали, чтобы, значит, не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и треснул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских добирался. Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в камышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы генералов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне, так я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку… Таковы те дела, детушки!»