Варшавская Сирена - Галина Аудерская

«Нет!» Ситуация создалась напряженная, люди были крайне возбуждены. С большим трудом старшим офицерам удалось убедить солдат, что из-за отсутствия боеприпасов, продовольствия и воды продолжение борьбы невозможно, что дальнейшая оборона города — самоубийство.

— Так пусть всех нас перережут! — кричали ребята из бригады.

Но когда их спросили, хотят ли они, чтобы вместе с гарнизоном погибли старики, женщины и дети, притихли. Против них было все: зной, красное от пожаров небо, воля командующего. Даже охрипший голос молчал, не кричал вместе с ними «Нет!».

Нехотя, всячески мешкая, они позволили отвести себя к недалекой Цитадели и там выпустили из натруженных рук винтовки.

Несколько позже, когда спала волна гнева, отчаяния и скорби, люди вышли из подвалов на засыпанные обломками улицы. Как недавно мучимые жаждой солдаты в Кампиноской пуще, так теперь жители города желали лишь одного: оказаться у Вислы, увидеть воду. В первые дни войны, в период великой паники, потоки беженцев устремлялись к переправам, к мостам. И теперь по всем улицам, по всем спускам к реке двигались изможденные, грязные толпы, гремя пустыми ведрами, кастрюлями, кувшинами. Мужчин мало, больше женщины, подростки и дети. У многих головы еще были припорошены белой известковой пылью, лица — помятые, серые. Шли в полном молчании и очень быстро, словно опасаясь, что за этот жаркий сентябрь пересохли не только слезы в глазах, но и Висла, и воды не хватит для всех жаждущих.

Анна, с ведрами в руках, впервые за последние несколько дней оказалась за воротами госпиталя. Они с Галиной хотели дойти до реки по Княжьей улице, но передумали и пошли посмотреть на разрушенные дома по соседству с госпиталем. Уяздовский парк, изрытый глубокими траншеями, полный ящиков из-под боеприпасов, разбитых орудий и солдатских могил, выглядел как побоище. В окнах домов в Иерусалимских аллеях и на Новом Святе — ни единого стекла, стены исклеваны осколками снарядов. Угловой дом на Хмельной был начисто снесен — поперек улицы лежала высокая гора обломков. Люди останавливались, смотрели и молча расходились.

По Тамке, подхваченные шумной, громыхающей ведрами толпой, они добрались до набережной Вислы. Всю дорогу — чуть ли не бегом, словно участвуя в стародавнем обряде огнепоклонников, разжигавших костры на берегу, чтобы воздать почести богу Зла. Но теперь не варшавские девушки и не воспитанница «школы Дьявола», а сам сатана разжег огнища над Вислой, кружился в пляске вокруг сыплющих искры изгородей, сараев, домов. Толпа не обращала внимания ни на пламя, ни на дым. Она настойчиво двигалась вперед, и у самого берега Анна почувствовала себя как бы подхваченной двумя потоками: волною скученных, толкающихся, смердящих тел и спокойным голубым течением реки. Люди, которые пришли первыми, изумленные обыденностью вида, остановились на миг и снова нетерпеливо ринулись вперед. Одни с разбегу заходили в реку по колено, другие — по пояс, но все сразу же припадали лицом к воде и пили, жадно пили. Утоляли жажду, погружали в Вислу распухшие руки, обдавали себя водой, поливали голову, пытались слиться с холодными струями. Вода! Наконец-то! Живая и живительная, к которой все стада мира протаптывают пути и тропинки. Чистая, сладкая, наполняющая желудки, умеряющая жар ожогов и ран, разбавляющая пересохшую кровь. Желанная свежесть водяной струи. Вода. Вода Вислы.

Дети — опухшие от голода или отощавшие, бледные — брызгали друг в друга водой, смеялись — впервые за много недель. Какой-то мальчуган ударил ногой по накатывающейся волне, и вверх — тоже впервые — взметнулся фонтан серебряных брызг, а не разворошенная взрывом земля… Все опять было в первый раз, как после потопа, после светопреставления, которое уже миновало.

Вдруг небо нахмурилось, река снова стала обыкновенной, серой, и, словно в издевку, начал моросить дождь. Не тогда, когда по небу летали косяки бомбардировщиков со свастикой на крыльях. Не тогда, когда в обстреливаемом городе хрипел голос и бушевали никем не гасимые пожары. Дождь накрапывал теперь. Никому не нужный, он падал на догоравшие дома, на груды развалин, на могилы и на погрузившихся в Вислу людей, вокруг которых была вода, вода.

— Помощь. Единственная, которой мы дождались, — пробормотала Анна.

А людей все прибывало. Те, что спустились по Тамке, требовали подпустить их к воде, размахивали пустыми ведрами, канистрами, чайниками, и нужно было отойти в сторону, чтобы дать возможность и другим окунуться в Вислу под дождем.

Когда Анна с Галиной с полными ведрами шли обратно, их оттеснили к статуе Сирены.

Дождь сек ее прекрасное лицо, не тронутое огнем и осколками. С поднятого меча стекали вниз, на землю, тоненькие струйки воды — так, как стекала с пораненного плеча Адама кровь.

Анна долго смотрела на эту девушку, которая должна была охранять город и отгонять врагов от мостов, от реки. Смотрела со смутным недоброжелательством.

«Тебе доверились, — думала Анна, — а твоя рука бессильна. Твои уста подняли тревогу, но не отдали приказа ни одному из союзников: «Действуй!» И твой меч не опустился на головы иноземных солдат… Сирена… И это — герб такого города? Города, который уступил не силе захватчика, а лишь жажде, голоду, темноте. Который сражался по-рыцарски, до самого конца, и не был побежден ни в одном из штурмов.

Не был побежден? Святая Анна Орейская! А если именно это и означает меч, все еще поднятый вверх?»

Щеки Сирены блестели от капель дождя, как от слез. Но ведь из ее руки, кажущейся бессильной, никто не вышиб меча. Он есть. А значит, может еще когда-нибудь опуститься? И нанести удар?

II

Конец сентября врезался в память Анны гораздо сильнее, чем все последующие военные годы.

Когда она принесла воду, раненые бросились к ведрам. Они жадно пили и с такой же жадностью искали ответа на вопросы: уйдут ли они из Варшавы вместе с солдатами генералов Чумы, Кутшебы и Руммеля? Будут ли госпитали эвакуированы, как тогда, в начале войны, или же станут лагерями для военнопленных прямо здесь, в городе? Ответить на эти вопросы никто не мог.

Самолеты над городом уже не летали, было тихо, но по-прежнему темно, голодно и страшно. И по-прежнему везде царили боль, страх, неуверенность. Как в начале месяца, по изуродованным улицам брели люди с рюкзаками, узлами, набитыми поклажей детскими колясками. Беженцы выходили из чужих подвалов и шли обратно к себе, ибо убегать больше было некуда. Они сталкивались с жителями города, которых пожары лишили крова и вынудили бродить по улицам в поисках свободного уголка у родственников или друзей. Мужчины, сражавшиеся за Варшаву, опять уходили из нее, а те, что когда-то ушли, подчиняясь приказу, не всегда имели возможность вернуться. Людские потоки, двигавшиеся навстречу друг